– Кепку сними! – крикнула мужу из кухни Зоя Михайловна.

– Всегда в одной кепке! – Паша водрузил на стол трехлитровую банку с пивом. – Три костюма имеет, и ко всем эта кепка подходит!

– Занят он, – оправдывал отец старшего сына. – Пишет что-то.

– Серега вон тоже пишет, – Паша придушил горло банки, снимая капроновую крышку, похожую на гриб волнушку. – Однако к пиву не опаздывает!

Пиво он пил медленно, смакуя по-городскому. Отец же махнул стакан залпом, и даже устыдился своей поспешности. Он огляделся по сторонам, будто хотел найти себе какую-нибудь работу.

– Чего тянешь? – заметила ему Зоя Михайловна. – Подкашивать нужно на бугре, там трава быстро желтеет!

– Ночью дождь будет, – отмахнулся хозяин и пододвинул к сыну пустой стакан.

– Толстый месяц – ведро не повесить! И дождя не будет! – жена положила локоть между стаканом и Пашей.

– Будет! Парило седня! – настаивал муж. – Нахваталась, почем зря, всяких бредней! – Он подождал, пока сын изловчится налить пива: – Верит в бабкины сказки!

– Вы обещали мне рукопись дать, – напомнил Сережа.

– Это народный фольклор! – сказала она, чувствуя, куда клонит муж.

Петр Степанович повернулся к гостю, уже заранее улыбаясь тому, что собирался рассказать. Улыбка его была добротная, с деревенским достоинством, мол, могу так вспомнить, могу эдак:

– Была у нас собака – кур драла! Пес молодой, игривый. Не углядишь: день – и опять придушил! Напасть… Так вот, бабка-соседка научила Зою: мол, всех курей надо пропустить через трусы мужа!

Зоя Михайловна поморщилась и встала из-за стола:

– Так ведь перестала! Скажите спасибо!..

Она вышла из комнаты, хлопнув себе на плечо полотенце.

Теперь отец с сыном заговорили разом, вспоминая куриную экзекуцию. Мол, вначале решили по-тихому: в сарае окрестить трусами, но птицы не поняли такого оберега, били их крыльями по лицам и рукам. Кто-то не углядел, кто-то промахнулся, короче, куры вырвались на волю. «Это Генка прошляпил!» – не удержавшись, крикнула мать из соседней комнаты.

По нескольку раз вспоминали за столом, как курицы бегали по двору, истошно крича и взрывая землю когтями, а петух лавировал меж людей, взмахивая хвостом вправо-влево, словно вратарь у сетки!

Паша тянул пивко играючи, отрываясь от стакана с влажной улыбкой. Говорил он неторопливо; благодушие поднималось у него из души, как пузырьки со стенок банки. Отец же, наоборот, чем больше пил, тем более становился беспокойным, без особого перехода от кур, он стал злиться на тяжеловесность, возникшую от пива, и на старшего сына:

– Вручила ему бабскую профессию – ручкой ковырять!

Сидя на месте старшего сына, Сережа воспринял это как упрек ему.

– А мне нравится! – неожиданно сказал он, оглянувшись на картину в углу. За столом засмеялись, решив просто: раз поэт – то может и отчебучить! Никто не мог заподозрить, что Сережа произнес это с умыслом. А так как картину привез Петр Степанович, то получалось, что, признавая труд художника, он должен признать и писателя.

Хозяин хлопнул крепкой рукой гостя по спине, мол, уел ты меня! Ему нравился характер Сергея, чем-то напоминавший ему старшего сына.

12

Вернулась Зоя Михайловна, держа в руке две толстые тетради. Одну протянула гостю, другую раскрыла сама, показывая, что ей скучно.

На первой странице Сережа прочел как эпиграф: «Надо жить! Вотъ они, роковые слова! Вотъ она, роковая задача! Кто надъ ней не трудился, тоскуя и плача, чья надъ ней не ломилась от думъ голова».

Почерк понятный и даже приятный для чтения. Писано пером, с нажимом на палочках и тонкой вязью на закруглениях. Далее читал он, не обращая внимания на странную «ять».

«11 июля.

Здесь все не мое: горы, туман, телячья избушка. Любовь, которая мне снится, – тоже не моя».

– А что такое – телячья избушка? – улыбнулся Сережа. Он вообще любил делать паузу после первых строк новой книги. Чтобы вслушаться в их звучание, словно в камертон, по которому автор настраивал весь дальнейший текст.

– Первое время он жил в летней кухне, где зимой держат телят, – пояснила хозяйка, не отрываясь от своей тетради.

Странички серые, в клеточку. На полях чернильные пятнышки и штрихи, видимо, поэт чистил перо.

Сережа открыл наугад в средине тетради:

«24 августа.

Хозяйка увидела мои ножницы для ногтей. Говорит, продайте! Молоком буду поить весь год! Я стал отказывать. Она опять: Христом Богом прошу! Иначе украду. Не вводите в грех!.. Теперь пью молоко, а ногти срезаю ножом».

Немного стыдясь за то, что он отрывается от компании, Сережа перевернул еще несколько страниц, чувствуя на ощупь их тонкость и шершавость:

«3 сентября.

Никак не приучу хозяйку стучаться в дверь. Принесла мне простокваши. А я прошу у нее алычовку!

Вечер. Я пьян, правда, в меру. Если сегодня опять мне приснится эта сволочь… из вокзального буфета, то не знаю, что с собой сделаю! Душно, пойду ночевать на сеновал».

Сережа зажал ладонью страницу:

– А у вас есть сеновал?

– А что, на диване не мягко? – тяжело заскрипел стул под захмелевшим хозяином.

– Романтика, – объяснил Паша, убирая со стола пустую банку, – пусть хлебнет.

– У нас там постелено, – сказал отец, окончательно смирившись с тем, что старший сын не придет. – Иногда Гена ночует, как беглый какой…

Зоя Михайловна протянула Сереже почтовую открытку:

– Вот закладка… С женой поругается, а в доме спать уже не может! В своей кровати.

На открытке был изображен крейсер «Аврора» с оранжевым лучом по синему небу; и эта яркая полоса странным образом напомнила ему о телефонистке. Луч выражал какую-то мгновенную ясность, которую он принимал за влюбленность.

Сережа закрыл дневник и прижал его к груди. Этот жест не ускользнул от хозяйки: она глядела с сомнением на то, что бесценная тетрадь будет лежать на сеновале. Зоя Михайловна вспомнила свою порывистость в музее и, чтобы ее откровенность не выглядела ошибкой, все же решила расстаться с дневником на одну ночь.

Допив пиво, хозяин заторопился во двор, сказав, что ему надо проверить калитку. А заодно показать гостю сеновал.

В сарае было тепло и душно от прошлогоднего сена. К запаху сухой ромашки примешивался горьковато-меловой дух голубиного помета. Наконец-то Сережа остался один и мог спросить себя: что будет завтра? Опять скучный музей, пыльная дыра в полу? Приходить на почту в каждую ее смену?.. Мысли мутились, подобно туману, что поднимался сейчас из остывающих берегов реки.

Где-то в глубине сарая всполошились голуби, беспокойно раздувая грудь. При бледном свете луны, что проникал из щелей, Сереже вздумалось прочесть из дневника строчку наугад. Он раскрыл тетрадь, провел пальцем, едва разбирая слова: «во всякой влюбленности у меня была одна предтеча…» Глаза слезились; и было непонятно: подтверждение это того, что он задумал, или нет? Слово «влюбленность» успокоило его. А вскоре однообразное гуление птиц усыпило юношу, оставив все вопросы до утра.