Княжна остановилась.

— О чем же ты начала думать, моя крошечка?

— Я стала себе представлять его, какой он может быть на самом деле…

Девушка склонилась к плечу своей матери и опустила головку.

— И каким же ты его себе представила?

Княжна Людмила ответила не сразу.

— Говори же, деточка…

— Да, таким почти, как он есть… — уже совершенно склонившись на грудь матери, прошептала молодая девушка.

— Глупенькая моя, — потрепала княгиня по щеке свою дочь, но вдруг заметила, что эта щека мокрая.

Княжна плакала.

— О чем же ты плачешь, Людочка?

— Это так, мама, это пройдет.

— Но все же, о чем?

— Все это так странно…

— Что странно?

— Да то, что он именно такой, каким я себе его представляла.

— Значит, он тебе нравится?

Княжна молчала.

— Скажи же, родная?

— Да… — снова чуть слышно произнесла молодая девушка.

— Вот и хорошо… Кажется, и на него ты произвела впечатление.

— Ты заметила?..

— Да…

— Теперь, когда он приедет, надо быть с ним любезной, но сдержанной… Надо помнить, что ты взрослая девушка, невеста. До сих пор мне не было необходимости говорить тебе об этом, так как не было человека, который бы мог претендовать на твою руку, а теперь, не скрою от тебя, я с удовольствием увидала бы тебя княгиней Луговой.

— Он скоро к нам приедет? — вместо ответа задала вопрос княжна Людмила.

— Вероятно, на днях… Не станет медлить.

Они в это время подъехали к дому, и карета остановилась. Княжна Людмила прошла в свою комнату раздеваться. К ней, конечно, явилась Таня.

— Милая, хорошая, какой он красавец! — восторженно воскликнула молодая девушка, бросаясь на шею своей служанки-подруги.

— Да неужели же, ваше сиятельство?

— Что с тобой, ты опять на меня сердишься… — отшатнулась от Тани княжна Людмила.

— Смею ли я…

— Что это за тон…

Таня с некоторых только пор, а именно со времени начавшихся в Зиновьеве надежд на молодого князя Лугового, стала титуловать свою молодую госпожу, особенно как-то подчеркивая этот титул. Княжна Людмила Васильевна запрещала ей это, и Таня подчинялась в обыкновенные дни и звала ее просто Людмила Васильевна, но когда бывали гости и несколько дней после их визитов Татьяна, будучи в дурном расположении духа, умышленно не исполняла просьбу своей госпожи и каждую минуту звала ее «ваше сиятельство».

— Таня, милая, что я тебе сделала? — плаксиво заговорила княжна, не дождавшись ответа от Тани.

— Да ничего, что вы можете сделать мне, своей холопке, чтобы я смела рассердиться?

— Вот опять «холопки». Что это такое? Ты знаешь, что ты мой лучший и единственный друг.

— Какой же друг, крепостная.

— Что же из того? Я и мама любим тебя, как родную.

— Знаю, знаю и благодарна, — сквозь зубы проговорила Таня. — Но не об этом речь. Вы говорили, что князь красавец.

— Ах, Таня, такой красавец, такой красавец, что я и не видывала.

— Лучше Оси?

Княжна задумалась. Будучи еще совсем маленькими девочками, они обе были влюблены в Осипа Лысенко, и чувство это с летами, несмотря на продолжительное отсутствие предмета детского чувства, а быть может, именно вследствие этого отсутствия, не изгладилось в их сердцах.

— Совсем в другом роде, — после некоторого молчания произнесла княжна.

— А…

Обе девушки снова замолчали. Таня занялась расстегиванием платья княжны, а последняя устремила куда-то вдаль мечтательный взор. О чем думала она? О прошлом или настоящем?

— Какой же он из себя? — первая нарушила молчание Татьяна.

Княжна Людмила вздрогнула, как бы очнувшись от сна, но это не помешало ей через минуту яркими красками описывать своей подруге-служанке церемонию погребения, обед и в особенности внешность князя и сказанные им слова.

— Да вот ты увидишь его на днях. Он приедет, — закончила княжна свой рассказ. — Ты тогда скажешь мне, права я или нет?..

— Коли удастся посмотреть в щелочку, скажу, — со злобною иронией сказала Таня.

Княжна Людмила не заметила этого. Вскоре они расстались. Княжна пошла к матери, сидевшей на террасе в радужных думах о будущем ее дочери, а Таня пошла чистить снятое с княжны платье. С особенною злобою выколачивала она пыль из подола платья княжны. В этом самом платье он видел ее, говорил с ней и, по ее словам, увлекся ею. Ревность, страшная, беспредметная ревность клокотала в груди молодой девушки.

«Сама увидишь, — дрожа от внутреннего волнения, думала она, — прикажут подать носовой платок или стакан воды, так увижу. На дворе, когда из экипажа будет выходить, тоже могу увидеть. В щелку, ваше сиятельство, и взаправду глядеть не прикажете ли на вашего будущего жениха».

И рука Татьяны, вооруженная платяной щеткой, нервно ходила по платью княжны.

В то время, когда все это происходило в Зиновьеве, князь Сергей Сергеевич Луговой медленно ходил по отцовскому кабинету, убранному с тою роскошной, массивной деловитостью, которой отличалась наша седая старина. Все гости разъехались. Слуги были заняты уборкой столовой и других комнат, а князь, повторяем, удалился в свой кабинет и присел на широкий дедовский диван с трубкой в руке.

Долго усидегь он не мог и стал медленно шагать из угла в угол обширной комнаты, пол которой был покрыт мягким ковром. Трубка, которую он держал в руках, давно потухла, а князь все продолжал свою однообразную прогулку. Он переживал впечатления дня, сделанные им знакомства, и мысли его, несмотря на разнообразие лиц, промелькнувших перед ним, против его воли сосредоточились на княжне Людмиле Васильевне Полторацкой. Ее образ носился неотвязно перед ним. Это его начинало даже бесить.

«Неужели я влюбился, как мальчишка, с первого взгляда?»

Для очень молодых людей, недалеко ушедших от возраста мальчиков, прозвище «мальчишка» является очень оскорбительным. Князь Сергей Сергеевич был именно таким молодым человеком.

«Впрочем, ведь она, несомненно, очень хороша».

И князь стал припоминать петербургских дам и девиц, у первых из которых он имел весьма реальные, а у последних платонические успехи. Некоторые из них хотя и не уступали красотой княжне Людмиле Васильевне, но все же были в другом роде, менее привлекательными для молодого, но уже избалованного женщинами князя. Здесь красота, красота, несомненно, выдающаяся, соединялась с обворожительной наивностью и чистым деревенским здоровьем. Женская мощь, казалось, клокотала во всем теле княжны Людмилы, проявлялась во всех ее движениях, не лишая их грации. Эта сила, сила здоровой красоты, совершенно отсутствовавшая у столичных женщин и девушек, казалось, и порабощала князя.