– А что она такого сделала?

– Говорят, детей своих утопила в колодце.

Они долго молчали.

– Юханна… я не могу оставаться здесь.

Та не ответила.

– Наверняка есть способ бежать.

Тихий, горький смех:

– В последнее время таких случаев не было. В прошлом году несколько девок умудрились снять решетку с окна. Семь человек решились спрыгнуть и побежали к мосту. Скандал был… Я в первый раз видела инспектора. У него голос красивый, но лаялся он, как пес на цепи. Что тут началось! Проверили все решетки, ржавые убрали, поставили новые, пересчитали все ключи, новых пальтов привели. Кто хотя бы косо взглянул – кнут. Никто отсюда не убежит.

Надежда затрепетала, как пламя свечи на ветру и изготовилась было погаснуть, но в эту секунду вновь послышался шепот Юханны:

– Вообще-то была одна. Ее звали Альма. Альма Густафсдоттер. Она была в той же бригаде, что и Коза. На моем месте. Но никто не знает, как ей удалось. И еще вот что. Раньше-то были такие случаи. Давно. Но беглянок быстро находят и возвращают на место. Несколько дней – и прощай, свобода. Пальтам стоит пройтись по предместью, и готово – веревка на руках. Добро пожаловать: сидишь за тем же станком с ворохом шерсти на коленях. Но не Альма. Она исчезла, как в воду канула. И никто не знает, как.

Откуда-то с залива донесся странный, леденящий душу вопль. Майя Кнапп говорила, что так кричат души утонувших моряков – души, тоскующие по освященной земле.

Анна Стина увидела Драконшу только через две недели и вздрогнула: могла бы и не узнать. Сгорбленная фигура, ступня вывернута внутрь. Чтобы не цепляться одной ногой за другую, ей приходится широко расставлять ноги при ходьбе. Все тело в черно-багрово-желтых синяках и в струпьях засохшей крови. Руки дрожат. За несколько дней наводящая ужас на соперниц Драконша превратилась в старуху.

Они встретились глазами, и Анне Стине показалось, что Драконша ее не узнала.

Как она сможет работать, если у нее так дрожат руки? А если не сможет работать – не сможет покупать еду. Анна Стина уже видела таких в своем цеху. Движения становятся все медленнее, потом руки словно замирают – женщины сидят и тупо смотрят в никуда, пока над ними не нависает хлыст надсмотрщика. Но пряжи все меньше, им ничего не приплачивают, и они постепенно превращаются в живые скелеты. В конце концов падают без сил, и их уносят в санитарный барак – перевалочный пункт на кладбище.

Анна Стина уже взяла за привычку брать с собой кусок хлеба с сыром, завернув его в рукав называемого платьем тюремного балахона. Проходя мимо Драконши в тюремном дворике, она попыталась сунуть ей еду, но та отшатнулась. Старший надсмотрщик Петтер Петтерссон, похоже, очень доволен, что ему удалось так напугать чересчур говорливую, по его мнению, девицу. Проходя мимо нее, он каждый раз с криком «у-у-у!» делает выпад в ее сторону. Другие надсмотрщики смеются, видя, как искажается от ужаса лицо несчастной, но они все же не такие звери. Наказания плетью случаются чуть не каждый день, каждый из них прибегает к услугам Мастера Эрика, но только Петтерссон истязает своих жертв так безжалостно и с таким наслаждением.

– Уже и на нее делают ставки, – шепнула Юханна.

Карин не съедает даже то, что дают. У нее воруют с тарелки, а она даже не делает попыток защититься. Две недели проживет, и то вряд ли. Для Анны Стины это всего лишь подтверждение того, что она уже и так знает. Карин Эрссон просто поспешила пройти дорогу, которая суждена им всем. Кое-кто из узниц, конечно, может спрясти положенную им судом норму, но живыми в полном смысле этого слова отсюда они не уйдут. Здесь все сделано и рассчитано так, чтобы погубить душу. Тело еще влачится куда-то, тело, не пригодное ни на что другое, кроме бесконечного сидения за прядильным станком в мануфактуре. Она вспомнила ожесточение, охватившее ее в первый день, когда Петтерссон избивал… даже не избивал, а казнил Драконшу. Оно никуда не ушло. Ожесточение против всего и всех – и рабынь, и надсмотрщиков. Против всего мира. Ничего хорошего, но это цена, которую придется заплатить, чтобы выжить.

Только в разговорах с Юханной у нее немного отмякает душа, в ночной тишине, нарушаемой разве что стонами спящих и тихим плачем бодрствующих. Но подругами они не стали. Анна Стина отчасти этому рада. Дружеские отношения – всегда слабый пункт, пролом в стене, через который может просочиться опасность. Слишком тесная связь – благодатная почва для горя и измен. А как называть их отношения? Взаимное уважение? Юханна чувствует в Анне Стине крепкий характер. Еще один редкий кандидат на выживание. Как и она сама. А Анна Стина может купить знания, которые в ином случае обошлись бы ей куда дороже. И самое главное: очень важно иметь кого-то, с кем можно просто поговорить, не опасаясь доноса.

– Расскажи про сбежавшую девушку.

– Все, что знала, уже рассказала. Могу поспрошать, но это дело небезопасное, особенно когда Петтерссону неймется кого-нибудь поучить. Жалованье за полмотка. За меньше не возьмусь.

Анна Стина уже кое-чему научилась у Юханны. Конечно, до нормы в два мотка в день ей как до луны, да ее никто и не может выполнить. Но уже хватает, чтобы купить масла и мяса. Все равно это много – полмотка. Несколько ночей придется спать голодной. Но она, не раздумывая, соглашается:

– Узнай все, что можешь.

Сны совсем другие, чем раньше. Она лежит, вслушивается в дыхание Юханны, которое становится все реже и глубже, и мысли ее, поначалу смутные и путаные, обретают форму. Ее мать, Майя, бледная и мертвая. В гробу, глубоко под землей. Андерс Петтер, Люсандер, судья, пальты, надсмотрщики показывают на нее пальцами и смеются.

Майя рассказывала о постигшей предместье катастрофе часто и с раннего детства. Зачем? Наверное, чтобы вбить ей в голову, насколько осторожной надо быть с огнем. Но, скорее всего, сама не могла избавиться от этих воспоминаний.

Огонь постепенно проник и в сны Анны Стины. Еще девочкой она просыпалась с криком, потому что ей снились пожары. А теперь роли поменялись. Теперь она сама – пожар, красный самец, уничтожающий все на своем пути. Прядильный дом, церковь, трущобы в Катарине, суд – огненным вихрем проносится она над ними, с дикой радостью сметает все на своем пути, не слыша вопли и мольбы о пощаде.

Прядильный дом существует для того, чтобы научить ее прясть шерсть, сделать колесиком, частью стремления города не отстать от набирающей скорость во всем мире индустриализации. Прясть она научилась. Но куда лучше научилась другому.

Она научилась ненавидеть.

Ей пришлось дожидаться целую неделю. У ночного шепота с соседней койки нет лица, но Анна Стина этому даже рада: она представляет Юханну юной, здоровой, с пухлыми румяными щеками.

– Ее многие помнят, Анну Густафсдоттер, а другие вовсе не помнят, хотя воображают, что помнят. Им так хочется, а на самом деле наслушались всяческих россказней, вот и все. Она сидела в том же флигеле, что и мы, и работала в одной бригаде с Козой. Ее посадили в прошлом году осенью, а в марте она исчезла. У нее французская болезнь, и ее часто отправляли мыться в санитарный барак. Зимой ее пороли за кражу. Ее счастье, что Петтерссона не было.