– Да… – горестно вздохнули хозяева, – но что случилось, то случилось.

– Вы правы, – подхватила боярыня, – и я так говорю Настеньке: что случилось, того не вернуть. Можно убиваться годы. Но жизнь одна… Помогите мне, чтобы она поняла это. Сейчас к ней сватается княжич. Но она и слышать этого не хочет. Так пожалейте вы ее… она вас… – у боярыни потекли слезы.

– Матушка, – Пантелеймон упал на колени, – мы все понимаем. Мы ей… скажем.

– Встаньте, – она подняла Пантелеймона.

Видя, что боярыня подошла к вешалке и взяла одевку, хозяева заволновались:

– Как вы так… не угостились, – залепетала жена.

– Ой, какой она делает варенец, – поклонился и Пантелей.

Видя, что хозяева сильно расстроятся, если она откажется от угощения, боярыня проявила милость и согласилась опробовать варенец. Варенец был действительно очень вкусный, и боярыня отведала целую чашу.

– Хорош! – согласилась она, – я такого не пивала.

Когда Пантелей вернулся, проводив боярыню до ворот, жена стояла на коленях, молилась и отбивала поклоны. В доме было светло, хозяйка не задула лишнюю свечу. Пантелеймон только поморщился и терпеливо ждал, когда жена закончит молиться.

Наконец она поднялась, муж плюнул на пальцы и потушил свечку.

– Вот так, – тяжко вздохнул он.

Жена пододвинула лавку.

– Что делать-то будем, Пантюша?

– Что, что, – нервно буркнул он, – я, думаешь, знаю. Вот если бы сейчас дверь открылась… – не успел он произнести эти слова, как она открылась.

Оба остолбенели. На пороге показался… Дружок.

– Фу ты, – чертыхнулся хозяин, – нашел, когда прийти.

– Не накормил собаку, а ругаешься, – она встала, налила в миску молока и покрошила хлеба.

Кобель начал с жадностью глотать пищу. Когда насытился, виновато посмотрел на хозяев и пошел на свою «службу».

Буран затих к обеду следующего дня. На улицу высыпала ребятня, прохожие стали пробивать тропы. Пробралась к ним и Настенька. Она была чем-то возбуждена, глаза ее светились, на лице играл румянец. Ох, и хороша она была!

– Здравствуйте, мои дорогие, – она поочередно поцеловала каждого в щечку, – сейчас напали на меня ребятишки и давай кидать снежки, – с какой-то внутренней радостью лепетала она.

– Ну раздевайся, снимай шубейку, – Пантелеймон подошел к ней. Усадив ее за стол, повернулся к жене: – Налей-ка Настеньке варенца.

К варенцу дали пирожок, шанечку. Все это она съела с аппетитом.

Наевшись и поблагодарив их, она призналась:

– Как мне хорошо у вас! Вы – точно родные.

– Были бы, – вздохнула хозяйка, – да вот…

– Он вернется, – выпалила она с жаром. – Я верю!

– Доченька ты наша, – почти запричитала хозяйка, – нет никого у нас дороже тебя. Счастья мы тебе хотим.

Настенька насторожилась и посмотрела на хозяйку.

– Не смотри ты на меня так, не рань мое сердечко. Оно и так болит, не переставая. Но поверь, наша дорогая, не надо себя обманывать, – она вытерла слезы, – если жив он и здоров, то увезли его, бедного, за море-океан. И нет оттуда дороги. Была бы – давно бы он соколом ясным прилетел, рыбой-окунем приплыл бы к своей лебедушке. Но нету… – она разрыдалась.

– Ну, мать, успокойся, – стал утешать ее Пантелеймон.

Она вытерла слезы, глотнула водицы.

– Нет уж, – безнадежным голосом заговорила хозяйка, – не дождемся мы его, и тебе, голубушка ты наша ненаглядная, хочу сказать: не убивай себя, не губи красоту свою. Выбери человека хорошего. А Андрюшу в сердце своем носи. В имени сына твоего сохрани. И мы с Пантюшей, – она взглянула на мужа, – благословляем тебя!

Метель стужей сменилась, окна разрисовала. Скрип снега за версту слышен. Сидит дева у окна и задумчиво в него смотрит. Что она там видит? Друга своего потерянного, как он борется с ворогами разными. Или бьется сокол ясный с коршунами черными. Не пускают они его. Наседают со всех сторон. А может, стала слушать, не зазвучат ли бубенцы далекого княжьего возка. Кто его знает… Чужая душа – потемки.

На возвращение в Гемлик братья потратили времени гораздо меньше, чем его ушло на дорогу в Константинополь. Кроме огромного впечатления, которое они получили от второго Рима, Санд вез с собой еще и огромную печаль. Почему-то, когда была не устроена его жизнь, его думы о Настеньке были скоротечны, не глубоки? Но стоило ему укрепиться в жизни, и особенно после поиска в Константинополе, мысль разыскать ее овладела им полностью. И он, стоя на палубе, обдумывал свое посещение Родины. Немного осложнит поездку Осман своим желанием ехать вместе. Санд уже хорошо знал его упрямый характер, и надеяться на то, что тот может отказаться, не приходилось.

– Ну и что, он ведь по-нашему князь, ему легче будет разговаривать с Вышатой, – успокаивал себя Санд.

Возвращение было спокойным. Постоянно дул попутный ветер. Море было тихим, и Осман осмелился выйти на палубу. Ему это даже стало нравиться. Как гром средь ясного дня, раздался голос смотрящего:

– Гемлик!

Марголис встретил их с распростертыми объятиями. Он немного опечалился, когда узнал, что произошло с Годолисом. Коней он сохранил. Рыжий, когда увидел Санда, чуть не снес стену, обрадовался даже появлению Клыкастого.

На следующий день они отбыли в свое стойбище. Застоявшиеся кони, казалось, так и вырвутся из-под своих седоков. Ветер, наполненный таким родным запахом, бил в лицо, радуя всадников. Даже всегда хмурый Клыкастый выглядел подобревшим, порой пытаясь заигрывать с лошадьми.

Им повезло и на этот раз. Ни одной из банд на дорогах разваливающейся Вифинии они не встретили. Не прошло и трех суток, как на горизонте замаячили знакомые до боли родные шатры. Даже кони, и те прибавили. Они ворвались в стойбище подобно вихрю.

Пугая встречных, разгоняя собак и кур, промчались они до шатра Эртогрула. Бей был болен и какой день не вставал с постели. Но, услышав бешеный топот, вскочил и бросился навстречу своим сыновьям.

Встреча была горячей. Он прижал их к себе и долго не выпускал из объятий.

– Что с тобой, отец? – чуть не враз спросили братья, увидев, как он тяжело опустился на разбросанные шкуры.

– Да было совсем плохо, – произнес он тихим голосом, – но сейчас полегчало. – Садитесь и рассказывайте.

Говорили они по очереди. Порой вместе смеялись, но когда Осман рассказал, как чуть не утонул, если бы не Санд, лицо отца нахмурилось.

Санд разрядил обстановку тем, что сказал:

– Брат сильно преувеличил. Это так, чтобы вы увидели в нем героя. Я же научил его плавать, и, должен сказать, отец, он смышленый малый.