Она рассказывает мне об Америке, но только то, что, по ее мнению, мне будет приятно услышать. О мальчике с ранчо, который стал миллиардером, или о мальчике, который раньше продавал газеты, а теперь у него дюжина собственных спутников в космосе. «Все возможно, если ты будешь трудиться, mi hijito[63]». Тетя говорит, что собирается открыть сотню булочных по всей стране, от одного побережья до другого, что она хочет стать богатой, как ее кумир – Дюпон, но ей нужна помощь. Я говорю ей, что хотел бы стать переводчиком у мировых лидеров, что хорошо знаю русский язык, но вряд ли она меня слышит. Тетя смотрит сквозь меня и описывает рождественское шоу с шествием верблюдов в Рокфеллер-центре. Я не хочу ее расстраивать, поэтому молчу.

Пилар водит пальцем вверх и вниз по китайской таблице, толкуя символы, затем тихонько качает головой и начинает читать. Тете Лурдес она говорит, что «времена требуют сверяться с течением космоса» и это нужно проделывать, прежде чем предпринимать что-либо. «Выясните свои побуждения, – читает Пилар по книге, сразу переводя на испанский, – именно они являются причиной ваших проблем».

Тетя Лурдес огорчается и говорит, что это похоже на гороскоп и ничего не значит, если сам не захочешь вложить смысл в эти слова, что все это просто пустая трата времени. «Вроде газет здесь на Кубе! Даже для туалета не годятся!»

– А ты, абуэла? – спрашивает Пилар, не обращая внимания на мать. – Ты можешь спросить все, что захочешь. О будущем, например.

Абуэла Селия думает, затем поднимает глаза, улыбаясь. Я не видел ее такой счастливой с тех пор, как умерла мама. Они с Пилар целыми днями просиживают на качелях. Пилар пишет портрет бабушки. Говорит, что уже использовала всю синюю краску и ей приходится смешивать другие, чтобы получить синий цвет. Не знаю, что будет, когда Пилар уедет. Абуэла говорит. «Пока Пилар здесь, все будет хорошо», хотя и знает, что Пилар и тетя Лурдес приехали только на неделю. До их приезда я думал, что бабушка скоро умрет. Но Пилар вернула ее к жизни.

– Будет ли в моей жизни страстное увлечение? – спрашивает абуэла, и мы все удивляемся.

Но ответ не совсем понятен. Пилар говорит, что расположение монет указывает на нечто, что называется «Та куо» – критическая масса. Она объясняет, что это как если деревянный брусок положить на сиденья двух стульев, а сверху нагрузить разными тяжелыми предметами; стоит чуть-чуть нажать, и брусок сломается. «Вы не должны рассчитывать на постороннюю помощь, под натиском этих тяжких времен нужно действовать самостоятельно и решительно», – с сомнением читает Пилар.

Однако абуэлу это толкование, похоже, не слишком занимает, она уходит, чтобы вздремнуть.

Потом Пилар отводит меня в сторону и просит отвести к дому Эрминии Дельгадо. Она говорит, что хочет узнать правду о моей маме и о себе.

– Мне нужно знать больше, чем ты можешь рассказать, Иванито, – объясняет она.

Я никогда не был в доме Эрминии, но все в городе знают, где она живет. Это белый дом с красными ставнями и огромной акацией во дворе. Эрминия выходит нам навстречу, как будто давно ожидала нашего прихода, и угощает соком гуайявы из высоких стеклянных стаканов. Внутри тихо и спокойно. На диване лежат бархатные подушки с кисточками, под потолком крутится вентилятор.

Эрминия садится рядом с нами и берет руки Пилар в свои. На голове у нее высокий тюрбан, и сидит она очень прямо. Когда она говорит, длинные красно-белые стеклянные бусы позвякивают у нее на коленях.

Она рассказывает про маму, про то, какой она была в детстве, как она жила с моим отцом и с другими мужчинами, про тайные церемонии в молельном доме и – потому что Пилар настаивает на подробностях – про ее посвящение и последние месяцы жизни на Пальмовой улице.

Закончив, Эрминия на секунду закрывает глаза, потом встает и ведет Пилар в заднюю комнату, освещенную свечами. Там в углу стоит статуя женского божества из черного дерева, перед ней супница на алтаре, заваленном яблоками, бананами и блюдами с приношениями.

– Bienvenida, hija,[64]– говорит Эрминия и обнимает Пилар. Затем прижимает к себе и меня, и я ощущаю сладкий, томный аромат моей матери.

Пилар

– Скажи, какой ты хочешь, чтобы тебя запомнили, – прошу я абуэлу Селию. Сейчас раннее утро, и свет прозрачно-голубой. – Я могу нарисовать тебя, как ты захочешь.

– Тебе не обязательно меня рисовать, hija. Мне просто хочется побыть здесь с тобой. – Она сидит на качелях и подтыкает под себя подушку. На абу-эле заношенное желто-зеленое домашнее платье, новехонькие кроссовки и толстые хлопчатобумажные носки. Внезапно она наклоняется ко мне: – Говоришь, так, как я захочу?

– Да, абуэла. Только скажи.

– Даже моложе? Намного моложе?

– Или старше, если хочешь, – смеюсь я. Она тоже смеется, и ее жемчужные серьги прыгают в мочках ушей.

– Ну что ж, я всегда представляла себя в яркой красной юбке. Такие обычно носят танцовщицы фламенко. Может быть, с гвоздиками в руках.

– Красными?

– Да, с красными. С охапкой красных гвоздик.

– Еще что-нибудь? – подпрыгиваю я, как будто собираюсь танцевать фламенко. Но абуэла не смеется. На лице у нее печаль с оттенком надежды.

– Ты останешься со мной, Пилар? Ты теперь останешься со мной?

Я делаю несколько акварельных набросков с бабушки. Однако без практики я потеряла навык. Абстрактная живопись дается мне легче. Я чувствую себя более уверенной, мне так легче выразить свои эмоции. На нескольких набросках я рисую абуэлу Селию такой, как она хочет, – танцующей фламенко в развевающихся красных юбках, с кастаньетами и в обтягивающем шелковом корсаже. Абуэле эти рисунки больше всего нравятся, и она даже просит: «А что, если сделать волосы потемнее, Пилар? А талию потоньше? Рог Dios, я выгляжу как старуха!»

Но чаще я рисую ее в голубом. Пока я не приехала на Кубу, мне и в голову не приходило, что есть столько оттенков синевы. Аквамариновый у береговой линии, лазурный там, где поглубже, нежно-голубой в бабушкиных глазах, бледное индиго ее вен на руках. А еще синий цвет прячется в изгибах пальм, и в словах, которые мы произносим, синий оттенок в следах на песке, в тени от раковин и толстых чаек на берегу. Родинка на щеке у абуэлы тоже синяя, тающего синего цвета.

– Очень красиво, Пилар. Но неужели я и вправду выгляжу такой несчастной?

Пока я рисую, абуэла со мной разговаривает. Она рассказывает, что до революции Куба была гиблым местом, пародией на страну. Здесь производили только сахар, и вся прибыль от его продажи шла кучке кубинцев, ну и, конечно, американцам. Большинство жителей острова работали только зимой, на уборке сахарного тростника. Летом было мертвое время, и крестьяне едва не умирали с голоду. Абуэла говорит, что ее спасло только то, что родители отправили ее к двоюродной бабушке в Гавану. Тетя Алисия воспитала ее и познакомила с прогрессивными идеями. Свобода, говорит мне абуэла, это не что иное, как право на достойную жизнь.