году. Якобы она появилась в Нальчике и Кисловодске в компании с самим Шаляпиным. Я слышал от очевидца, утверждавшего, что около Кисловодска в «храме Воздуха» Шаляпин по ее просьбе исполнял без аккомпанемента арию Демона. Кто его знает, что тут правда…

НАШИ НЕЛЕГАЛЬНЫЕ И НАШ ГОРОДОВОЙ

В молодости, в конце XIX века, и мать и отец мои участвовали в революционном движении. Отец даже дважды был арестован. По-видимому, были они народниками достаточно умеренного толка. Подробностей я не знал — родители считали, что это не детское дело. Как это ни странно, конспирация сохранялась даже в домашней обстановке.

С годами отец отошел от активной революционной деятельности. Он стал видным инженером и директором большой паровой мельницы, принадлежащей акционерному обществу «Мукомольное дело». Мать моя, в молодости известная учительница, теперь занималась общественной деятельностью. Она была заместителем председателя местного женского клуба, организовывала курсы для сельских учительниц, а также считалась попечителем бесплатной больницы. Однако среди друзей моих родителей сохранилось много революционеров, притом разных толков.

Положение моих родителей было, как я понимаю теперь, достаточно сложным. Многие из новых друзей нашего дома были представителями местного буржуазного общества, правда обычно людьми либеральных взглядов. Приходилось приноравливаться к их вкусам и взглядам. По пятницам у нас обычно собиралась большая компания, в гостиной и столовой на втором этаже играли в карты, иногда танцевали.

А внизу, в двух маленьких комнатах, обычно жили нелегальные. Эти комнаты были удобно расположены. Двери выходили на две различные улицы, и в сад, и на двор мельницы. Можно было легко исчезнуть, если это потребуется. Но получилось так, что обыска в этих комнатах ни разу не было. А в 1915 году, когда могла возникнуть какая-то опасность в этом смысле, наши гости были переселены в другое место.

Тайну наших нижних комнат мало кто знал. Только дядя Саша и, кажется, тетя Анюта. Не знали даже мои интеллигентные тетки. Не знала даже горничная Мотя, которая носила нашим гостям завтраки и обеды. Но она была женщиной малообразованной и, видно, считала, что там живут просто знакомые моих родителей.

Я иногда заходил в нижние комнаты, приносил туда газеты, книги, ходил по поручению наших гостей на почту, но серьезных бесед с маленьким гимназистиком наши гости избегали. А когда я начинал их расспрашивать, они отмалчивались или ограничивались шуткой. Уже через много лет, когда я как корреспондент одной из московских газет был на приеме у одного ответственного товарища, он стал всматриваться в мое лицо и спросил: «Не вы ли тот гимназистик, который когда-то оказывал мне некоторые услуги — ходил на почту и выполнял небольшие поручения?» По его словам, в нашем доме гостили тогда не только народники, но и социал-демократы. Имен их я, конечно, не знал. Об этом не полагалось спрашивать. Родители ничего о них не рассказывали.

А во дворе у мельницы дежурил городовой. Я, право, не собираюсь воспевать низших чинов царской полиции, но этот Андрей Андреевич был добродушным гигантом, надо думать, не очень высокого ума. Он был очень эффектен в своей форме, с револьвером и саблей на боку. Он очень любил детей, и у самого у него было пятеро.

Его как-то в 1905 году поставили во дворе мельницы, а потом оставили на этом посту. Он не жалел об этом. К рабочим он относился добродушно, иногда выпивал с ними. Когда один из сослуживцев отца спросил у Андрея Андреевича об его отношении к политике (за что, кстати, ему от отца попало — не следовало задавать такие вопросы), он сказал, что политика — это дело жандармское, а его обязанность смотреть за порядком. И он действительно только смотрел за порядком, иногда сопровождал пьяных и разнимал драки. Но это бывало не часто.

Довольно многочисленные клиенты, приходившие на мельницу, обычно давали ему на чай. Все старшие служащие делали ему подарки на пасху и на рождество, и не только ему, но и его детям.

Отца Андрей Андреевич очень уважал, даже называл «благодетелем». Конечно, о жильцах наших нижних комнат он ничего не знал. Дядя Саша острил, что наш городовой поставлен для охраны наших нелегальных и честно выполняет свои обязанности.

Только, по-видимому, особо благоприятное стечение обстоятельств привело к тому, что тайна наших нижних комнат не была открыта. Дело в том, что охранка продолжала наблюдение за моими родителями, хотя они отошли от революционной деятельности. Это выяснилось в 1917 году. И особого внимания охранки была удостоена моя мать. Женский клуб, курсы сельских учительниц, бесплатная больница — все это учреждения вполне легальные, но кто его знает, что за этим могло скрываться. Мать моя даже удостоилась особой чести: к ней был приставлен одно время специальный филер. Но этот филер, надо думать, был неопытным и очень глупым. Это выяснилось из его донесений, которые в семнадцатом году принес в наш дом знакомый студент, разбиравший документы местной охранки. Ох и старался этот бедный филер! Он, например, писал о моей матери, что она на углу Старопочтовой улицы «внезапно села на извозчика». Так-таки внезапно, не предупредив своего кавалера! (Мать моя этого наблюдения не замечала). Как-то мать зашла в популярную в городе французскую кондитерскую под маркой «Сиу и К°». «Она вышла из этого магазина, — писал филер, — с неизвестным круглым предметом, завернутым в бумагу». Круглый предмет, завернутый в бумагу, конечно же, — бомба. Такой был скрытый смысл этого донесения. Но бомбы в магазине «Сиу и К°» не продавались (разве только шоколадные). Это был торт, на худой конец крендель.

«МНОГОУВАЖАЕМЫЙ ШКАФ»

Был у отца в кабинете большой красивый книжный шкаф, привезенный в давние времена из Швейцарии. Он был сделан в Базеле известным мастером Рейзлером. Одним словом, «многоуважаемый шкаф».

Он не случайно привлекал мое внимание. Может быть, он был символом жизни не только нашей семьи, но всей передовой буржуазной интеллигенции того времени.

Он был своеобразным памятником 1905 года, этот шкаф. Тогда нашу квартиру обстреляли казаки. Несколько пуль застряли в шкафу, сохранены были здесь как своеобразные реликвии. Отец очень любил их показывать знакомым.

В шкафу книги стояли тремя большими рядами. Правда, видны были только два ряда, третий был засекречен, защищен особым спускающимся щитом, ключ от которого отец носил на цепочке от часов.

В первом ряду стояли роскошные издания, в основном немецкие. Я помню сочинения Гете и Шиллера, а также Шекспира в переводе Шлегеля с многочисленными иллюстрациями, часто очень выразительными. Иллюстрированный Шекспир был даже в двух совершенно различных изданиях. Более скромными выглядели русские, тоже «роскошные»