ее навестить. Может, Маринке чего-нибудь нужно, а она не знает, где взять, и не хочет меня будить».

Ванда встает, не включая свет (объективно, в спальне темно, но видеть эта темнота не мешает), осматривает себя. Точнее, она вспоминает: «Так, я всегда сплю в пижаме, значит, сейчас на мне тоже пижама; интересно, какая? Зеленая. Ну, хорошо».

Прежде чем выйти из спальни, Ванда долго стоит на пороге, ей сперва надо вспомнить, что за дверью – кухня? гостиная? коридор? «Так Маринкина комната! Они у нас смежные», – наконец вспоминает Ванда и переступает порог.

Маринка тоже в пижаме, синей в крупную клетку, сидит на диване среди подушек и одеял. Маринка прекрасней всех в мире. Темноволосая, рыжая, тонкая, толстая, кудрявая, стриженная под ноль. Ей, наверное, лет пятнадцать, а может быть, тридцать или, например, пятьдесят. То есть Ванда пока не вспомнила, какая Маринка, как выглядит, откуда взялась, кто она. Подружка? (Новая? давняя?) А может, сестра или дочь? Ванда потом это вспомнит (или придумает, или, внимательно посмотрев на Маринку, поймет). А сейчас она не ставит вопрос таким образом. Просто любит ее больше жизни, и все.

В руках у Маринки – что это за штука? Ванда пока не знает, но, если постарается, вспомнит. У Ванды обычно хорошо получается вспоминать.

– Приемник, – говорит ей Маринка.

Ну точно, приемник. Радио. Такой аппарат. Чтобы слушать музыку. И новости. Узнавать, что происходит в мире сейчас. «В мире! – изумляется Ванда. – Ну точно! Кроме нас с Маринкой и нашей квартиры, есть еще целый мир».

Это так прекрасно, что Ванда теряет дар речи. Но это не страшно. Во-первых, он скоро вернется. А во-вторых, подумаешь, великое дело, какая-то речь.

– Приемник молчит почему-то, – говорит ей Маринка. – Сломался он, что ли? Я сначала решила, аккумуляторы сели. Но это все-таки вряд ли. Он временами громко шипит и свистит.

«Шипит и свистит, – восхищенно думает Ванда. – А может быть, так теперь звучат новости? На каком-нибудь смешном неизвестном нам языке».

– Я проснулась, – говорит ей Маринка, – с мыслью, что надо срочно послушать радио. Мне этого захотелось так же сильно, как в туалет, или пить. А приемник у нас не работает. И это обидно. Я не знаю, как быть.

Ванда садится рядом с Маринкой. Берет у нее приемник. Он маленький, серебристый, а по краям голубой. Говорит:

– Сейчас вместе поищем радиостанцию. Вроде вот эту штуку надо крутить.

– Я ее и крутила, – вздыхает Маринка. – Не помогло!

Какое-то время приемник не реагирует на Вандины действия. Наконец раздается тихий треск и далекий, неразличимый шум, который понемногу становится громче и оказывается мелодией.

– Музыка! – восклицает Маринка. – Знакомая! Ты разбираешь? Какой-то, кажется, вальс.

– Точно вальс, – улыбается Ванда. – Еще бы хоть немножко погромче… А, так антенна же, слушай! Мы с тобой про антенну забыли. А она есть, просто сложена. Сейчас.

С антенной дело идет веселее, музыка становится громче; помехи в эфире все еще есть, но Ванде с Маринкой они не особо мешают. Маринка и Ванда сейчас не помнят, что бывает музыка без помех.

– «Осенний сон»! – наконец восклицает Ванда.

– Ну точно! – энергично кивает Маринка. – Он. Как же смешно совпало!

– Что совпало?

– Да все совпало. Сейчас как раз осень. Мы спим, и нам снится сон.

Ванда встает, подходит к окну, открывает его нараспашку, высовывается на улицу. Наконец говорит:

– Все-таки вряд ли осень. Весна, наверное. Каштан на той стороне зацвел.

– Весна? – переспрашивает Маринка. – Ну черт его знает, каштану виднее. Может быть, и весна.

У Маринки кудрявые светло-русые волосы, разные брови, прямая и с острым изломом, ореховые глаза, длинные ноги, широкие плечи, с виду ей чуть за тридцать, а сколько на самом деле, Ванда не знает, хотя они довольно давно знакомы, лет пять. Не то чтобы все это имело значение, просто Ванда наконец ее разглядела. И вспомнила, как они познакомились (это смешная история) на концерте в клубе «Карась». И что потом было (да чего только не было!). Хорошо, что она тут сейчас.

– Дурацкий вопрос, – говорит Маринка. – Ты, случайно, не хочешь пойти погулять?

– А пошли, – отвечает Ванда. – Грех такой ночью сидеть в квартире. Тем более спать.

Вальс умолкает. Из приемника раздается баритон (наверное) диктора. Он говорит: «В эфире ночные новости. Погода сегодня хорошая. Не знаю, что еще вам сказать».

* * *

• Что мы знаем о читателе?

Что читатель, как, впрочем, и зритель, и слушатель; ясно, что не любой, а только честно вкладывающий свое внимание, восприятие, волю, непреклонное намерение взять, культурный и личный бэкграунд, особенности мышления и так далее – такой же важный участник процесса, как писатель, художник и музыкант. Не «почти такой же», а именно равноправный партнер. Потому что шедевр, созданный живым сознанием, рождается именно в тот момент, когда другое живое сознание воспринимает произведение, неизбежно интерпретируя, адаптируя его для себя. Всякий шедевр – многократный процесс, вернее, сумма процессов. Каждая крутая книга, обретая своих читателей, постепенно превращается в сотни и тысячи разных книг. Картина, встретившая понимающих зрителей, точно так же превращается в десятки, сотни, тысячи разных, но в равной степени сильных картин. То же самое с музыкой, спектаклями, кинофильмами, и что там у нас еще есть. (Фуфла при этом, конечно, возникает немеряно. Но фуфло при взвешивании найдено очень легким, оно не в счет.)

Однако важно не это. То есть, и это тоже, но есть кое-что поважней. Мир, на фоне которого мы маемся своей человеческой дурью, в этом смысле – тоже мелодия, текст и картина. Без хорошего зрителя его как бы и нет. Становясь соавтором Творца, человек наконец-то принимается за работу, ради которой он нужен на этой земле. И гонорары у нас – закачаешься. Только соавтор Творца по-настоящему жив.

Вильнюс, май 2021 года

Миша уснул мгновенно, как только лег на софу, прямо сверху на одеяло, не укрывшись, одетый, как был. И так улыбался во сне, что не нашлось дураков его тормошить: «разденься, укройся». Сам как-нибудь разберется. Он взрослый. Уже давно.

Впрочем, Отто (Труп), гостеприимный хозяин, все-таки накрыл его пледом. Вздохнул сочувственно:

– Как устал человек!

– Просто перебрал впечатлений, – сказал Самуил.

– И вина, – подхватила Надя.

– Да сколько там было того глинтвейна, – хором возразили Отто и Тим.

– Так с непривычки же, – объяснила им Надя. – Спорим, он до сих пор с куницей на голове не пил. Настоящее психоделическое приключение! А я бы сейчас, пожалуй, еще добавила. Для душевного равновесия. Да негде взять.

– Это ты меня плохо знаешь, – ухмыльнулся Тим. – Я запасливый. Мы за трое суток столько не выпьем, сколько у меня понапрятано по углам.