Беда была в том, что я и сам толком не мог понять, почему, собственно говоря, медлит турецкий адмирал. Одно я знал совершенно точно: объяснение, данное Джустиниани — Пиали-паша прибыл, чтобы полюбоваться островом, — полная чушь и бред!

— Да вы сами подумайте! — презрительно фыркнул я в ответ, когда Джустиниани снова привел тот же самый довод. — Только представьте себе эту картину: Пиали-паша и его янычары, вооруженные до зубов, гуляют среди апельсиновых деревьев и мирно нюхают цветочки, перебрасываясь шутками с местными девушками! Вам самим-то не смешно? Опомнись, Джустиниани! У Турка самые серьезные намерения — я готов прозакладывать собственную жизнь, что так оно и есть! И в доказательство позвольте мне рассказать вам кое-что из моего собственного опыта. Держу пари, что генуэзцы и знать об этом не знают.

Не успела эта мысль прийти мне в голову, как сердце у меня в груди заколотилось часто-часто, как у загнанной лошади. Стараясь не упустить подходящий момент, я снова обратился к матросам:

— Вам придется иметь дело не с одним только Пиали-пашой, но и с моим господином Соколли-пашой тоже. Именно для этого я и прибыл на ваш остров — вручить мою госпожу мужу. Именно для этого он и сидел в Босдаге с половиной турецкой армии: ждал, когда падет остров Хиос.

Чем больше я говорил, тем сильнее верил в это. Во всяком случае, если у меня и есть шанс убедить их, то только так. Иного пути я не видел.

Я заговорил, повысив голос, чтобы меня могли слышать все.

— Хиос должен пасть до того, как Соколли-паше придет время двинуться на север, чтобы присоединиться к войску султана в Венгрии. И мне как-то не слишком верится, что султан будет в восторге, если половина его армии будет торчать здесь, пока сам он с войсками начнет пересекать Дануб. Вот увидите, Пиали-паша долго ждать не станет. Эх вы! С вашей-то сообразительностью клюнуть на такую жалкую уловку! Да ведь при том, сколько у вас шпионов, неужели вы можете сомневаться в том, каковы его истинные намерения? Нет, он не островом прибыл сюда любоваться. Подкрепление, которое он ждет, куда ближе, чем вы думаете, друзья мои. Я бы нисколько не удивился, узнав, что Соколли-паша уже в Измире, а то и в Чесме. Мой господин и его орда просто дожидаются момента, когда первые турецкие корабли высадят людей и пушки на берег вашего острова, а потом вернутся за ними. И вот тогда на ваш Хиос хлынут толпы озверевших янычар. Словно саранча, они пройдут по вашему городу, не щадя никого. И будут убивать, пока мостовые Хиоса не покраснеют от крови.

А когда турки ворвутся в город — а я даю вам слово, что это случится завтра утром, самое позднее, на закате, — неужели вы думаете, что их хоть на минуту остановит мысль о моей госпоже? Что-то я сильно в этом сомневаюсь. Уж я-то хорошо знаю, как турки обращаются со своими женщинами. Думаю, и вам это известно не хуже, чем мне. Они настолько не доверяют своим женам, что всю жизнь держат их под замком — и под охраной таких, как я. — У меня перехватило горло. — Турки считают, что лучше перерезать женщине горло, чем допустить, чтобы кто-то шептался у тебя за спиной. Ну, а теперь решайте сами. Поступайте с моей госпожой, как вы задумали. Но не забудьте мои слова. И подумайте хорошенько о том, что десять тысяч янычар сделают завтра с вашими матерями, дочерьми, женами.

Я не смог отказать себе в удовольствии пустить в них напоследок еще одну, последнюю стрелу.

— Господа, неужели, чтобы защитить их в такое время, вы откажетесь принять помощь евнуха?

Сказав это, я застыл, прислонившись спиной к занавеси, отделявшей меня от каюты, где притаилась Эсмилькан, тяжело переводя дыхание и не зная, что еще сказать. Я чувствовал себя совершенно опустошенным. Нарисованная мною картина была настолько мрачной, что даже у меня самого на лице выступил холодный пот. Наверное, я немного сгустил краски. Но, поставив все на карту, я был бы последним идиотом, если бы позволил поддаться жалости и тем самым поставил под угрозу весь свой план.

Именно этот напряженный момент и выбрала моя госпожа, чтобы появиться перед всеми этими людьми. Одна из створок занавеси дрогнула, и Эсмилькан неслышно проскользнула мимо меня. Только я один мог догадаться, чего ей стоило выйти к ним. Встать во весь рост перед незнакомыми мужчинами и потребовать, чтобы они выслушали ее. Удивление мое было так велико, что на некоторое время я онемел.

И ей удалось привлечь к себе их внимание. Собственно говоря, могло ли быть по-другому? Правда, сейчас моя госпожа скорее напоминала плотный тюк каких-то тканей, но зато она позаботилась, чтобы ткани эти были самыми дорогими из всех, что она взяла с собой. Золотое и серебряное шитье ярко вспыхнуло, когда на него упал луч фонаря. Эсмилькан протянула руку, и крупный рубин, словно капля крови, засиял мрачным светом у нее на пальце.

Думаю, все-таки не бесценные сокровища поразили их больше всего, а та таинственность, которой веяло от облика Эсмилькан. Взор матросов тщетно пытался проникнуть под покрывала и не мог, поэтому каждый из них в своем воображении рисовал себе тот образ, который казался ему прекраснее. И это было как нельзя более на руку. Открой моя госпожа свое лицо, и очень возможно, что оно показалось бы им смешным, в лучшем случае не стоящим того, чтобы сражаться и умереть за эту женщину. Напрасно она тогда молила бы их о защите, говоря: «Аллах в величайшей мудрости своей не захотел сделать из меня вторую Елену!»

Но сейчас перед ними стояла не просто женщина, а воплощение Женщины! Любой из этих грубых, неотесанных моряков, мысленно убрав с ее лица вуаль, чувствовал, что увидит за ней лицо своей матери, улыбку сестры, ощущал, что под этими златоткаными покрывалами волнуется грудь его собственной жены.

Закутанная с ног до головы, Эсмилькан сжимала в руках турецкий флаг.

Окинув его беглым взглядом, я заметил следы спешки, в которой его шили. Вначале шли ровные и аккуратные стежки — так обычно шила Эсмилькан. У меня вдруг перехватило дыхание, когда я вспомнил, сколько раз этими самыми стежками она шила одежду своему будущему ребенку. Дальше, ближе к краю полотнища, стежки постепенно увеличивались, становясь все более неровными, а край полумесяца и большая часть звезды были вообще приметаны кое-как, на скорую руку. Впрочем, они будут держаться — хотя бы до первого сильного порыва ветра, подумал я.

Но сейчас, в тусклом свете фонаря, когда этот флаг сжимала в руках женщина, воплотившая в себе то, чем только дорожит любой мужчина, он производил поистине потрясающее впечатление.

— Господа, — начала Эсмилькан.

Сердце мое, сделав безумный скачок, застряло в горле. Эсмилькан говорила по-итальянски — вернее, на венецианском наречии, которое я до сих пор считал своим родным языком. Они наверняка понимали ее, а хорошо заметный акцент и слишком книжный, чуть вычурный подбор слов придавал ее речи оттенок особой поэтичности.

— Господа, ваш флаг готов. Плывите с ним и под ним, и подданные моего деда, Аллах свидетель моим словам, никогда не причинят никакого вреда ни вам самим, ни вашим женам и детям.