— Никаких переговоров! Пока я жив, я не стану ни о чем договариваться с этим Богом проклятым язычником! Даже если на кон поставлена жизнь наших женщин и детей! — В лучах выглянувшего из-за горизонта солнца лицо его лоснилось от пота. Не слушая меня, он припал щекой к затвору собственной пушки — превосходного легкого фальконета[17], лучшего из всех, что были на борту «Эпифании». — Мы все умрем мученической смертью, пусть! Но сначала… Ага, я взял на прицел этот проклятый ялик!

Да уж, в этом можно не сомневаться, мрачно подумал я. Один выстрел из пушки — и мученическая смерть всем нам обеспечена. Нужно было помешать ему, пока еще не поздно.

— Мы начнем переговоры, — отрезал я, постаравшись вложить в эти слова как можно больше твердости. Краем глаза я с радостью и облегчением заметил, что порох остался лежать, где лежал, пусть и достаточно близко от проклятого фальконета. Что ж, пусть так. По крайней мере сейчас это было самое большее, на что я мог рассчитывать.

— Эгей! — услышал я чей-то крик, долетевший до моих ушей через фальшборт «Эпифании». Пока мы с Джустиниани пререкались между собой, а матросы, растерявшись, ждали, что будет дальше, никто не заметил, как ялик подошел совсем близко. Однако турки, похоже, до сих пор что-то подозревали, потому что окликнули нас на ломаном итальянском.

— Друг или враг? Летите-то вы под флагом султана, но вот куда? Мы вам не верим!

Джустиниани будто прирос к месту. Покрытое крупными каплями пота его лицо, несмотря на покрывавший его коричневый загар и задубевшую от соленых морских ветров кожу, вдруг сделалось мертвенно-бледным, как у покойника. Сообразив, что помощи от него ждать не приходится, я понял: мне придется взять переговоры на себя. Медленно, чувствуя, как мои подошвы будто прилипают к палубе, я подошел к борту и свесился вниз.

— Эгей! — крикнул я им в ответ, еще до конца не уверенный в том, что мой голос меня не подведет. Окинув быстрым взглядом ялик, я убедился, что у турок ружей не меньше, чем у нас самих. Пороха тоже было в избытке. Иначе говоря, они были вооружены до зубов.

— Эгей! — повторил я, а потом перешел на турецкий. — Я евнух Соколли-паши.

— Евнух?! И ты принадлежишь Соколли-паше?! Что-то не верится. — Команда ялика принялась перешептываться, бросая в мою сторону подозрительные взгляды.

Ялик между тем неторопливо покачивался на волнах, и ятаганы турок зловеще поблескивали в лучах утреннего солнца, как зарождающиеся искорки вот-вот готового вспыхнуть ярким пламенем огня.

— Его гарем тоже здесь, на борту корабля. Поверьте честному слову правоверного, что держит свой пост вместе с вами. Клянусь вам своей мужской плотью, той самой, которую собаки язычников некогда разорвали клыками на улицах Пера, это так. Защищать его от опасности — мой святой долг, возложенный на меня моим господином и повелителем. Умоляю вас, позвольте мне доставить гарем визирю в целости и сохранности. Не дайте ему погибнуть. Ради Аллаха, помогите избегнуть той кары, что вы уготовили для жителей острова Хиос!

— Что-то ваше судно больно низко сидит на воде, евнух. Не слишком ли велик этот гарем для одного мужчины, пусть и визиря? — не без юмора, хотя и довольно скептически бросил один из янычар. Но я принял это за добрый знак. Кое-кто из тех, кто был на борту ялика, уже опустил ружья.

— Да, да, господин. Вы правы. Тут… тут еще женщины и дети. Женщины и дети, которые были добры к моей госпоже. В благодарность за эту доброту моя госпожа решила взять их под свою защиту, укрыв их покрывалом своего милосердия. «Красиво звучит, если учитывать, что речь на самом деле идет о ее шальварах», — промелькнула у меня в голове шальная мысль. Я вовремя прикусил язык, давая сидевшим в ялике время хорошенько поразмыслить над моими словами.

— Мы поднимемся на борт и посмотрим сами, кто там у вас, — пошептавшись между собой, решили турки. — А что, если там прячется кто-нибудь из этой шайки предателей, в жилах которых течет кровь Джустиниани?

За моей спиной пронесся вздох ужаса, вырвавшийся из груди тех, кто оказался свидетелем нашего разговора. Хриплый стон, раздавшийся достаточно близко, подсказал мне, что наш капитан все понял, во всяком случае, фамилию Джустиниани он разобрал. Мне пришлось возвысить голос, чтобы турки ничего не заподозрили.

— Ни за что! Только если вы переступите через мой труп. Вы этого не сделаете! Остановитесь! Ради чести Оттоманов и ради нашей святой веры, молю вас, забудьте об этом!

Они послушались. Ни один из правоверных, соблюдающих предписанный Рамаданом пост, не позволил бы себе подобного кощунства. К тому же связываться с евнухом, пусть даже и лишившимся того, что некогда являлось его мужским достоинством, значило бы рисковать своим собственным. Ведь мне нечего было терять — в отличие от них.

В итоге мы остановились на том, что ялик проводит нас вдоль эскадры. Под его защитой мы должны были обогнуть мыс, после чего — по-прежнему под присмотром турок — отправиться в Измир, куда, как я поклялся им, и направлялась моя госпожа. А турецкий флот двинулся к острову Хиос.

Этот самый день положил конец и терзавшим меня сомнениям. Пасха прошла. Итак, сказал я себе, в мире по-прежнему нет и не будет чудес, только удача, которая покровительствует храбрым и стойким, готовым на все, чтобы добиться своей цели, удача — и любовь. Гробница оказалась пустой. Что же до воскрешения из мертвых… Впрочем, какое это сейчас имело для меня значение?

Теперь все мои мысли были направлены на то, чтобы помочь моей госпоже родить наконец ребенка. Конечно, сам я был тут бессилен, хотя одному Богу известно, что я отдал бы все ради такого счастья. Но небеса, отказав мне в нем, оставили лишь одну-единственную возможность помочь Эсмилькан — доставить ее в Магнезию, прямо в руки Соколли-паше — и, по иронии судьбы, Софии Баффо.

В истории существовала еще одна Сафия — так звали одну из семи жен Пророка Мухаммеда. В гареме Софию Баффо нарекли этим именем, поскольку христианское имя, некогда данное ей при рождении, на слух звучит очень близко к арабскому имени Сафия. На арабском Сафия означает «прекраснейшая», и выбор, сделанный старшей женщиной в императорском гареме, должен был льстить обладательнице этого имени. Но на ее родном языке София означает «мудрость». Сказать по правде, я часто изумлялся этому сочетанию, этому соединению красоты и ума в теле смертной женщины, ведь в реальной жизни эту гремучую смесь по своей взрывоопасности можно сравнить разве что с поцелуем, которым обмениваются огонь и порох.

Никогда прежде не видел, чтобы женщина во время беременности держалась бы так, как Сафия. Каждая попытка Эсмилькан — и с каждым разом это становилось все заметнее — истощала ее силы так же, как какой-то уродливый паразит, поселившийся под корой дерева, высасывая его соки, лишает его жизненной силы. Думая все время только о ребенке и о том, как бы ненароком не причинить ему вреда, моя госпожа даже двигаться старалась осторожно — ни для чего другого у нее просто не оставалось ни сил, ни времени. И, как я уже успел убедиться, в эти дни она забывала даже обо мне.