Моя работа заключалась в том, чтобы разговаривать с людьми, рассказывать им, что произошло, пытаясь в то же время уловить неосознававшиеся ими и быстро исчезавшие (через месяц-другой их уже не будет) особенности поведения, не характерные для этого мира. Тем же самым занималась и Инесса – веселая, бойкая, почему-то напоминавшая мне птичку-трясогузку. Она совсем не походила на Кью и уж тем более на Марию: доброжелательная, с живым умом, любящая поговорить и посмеяться, Инесса не была ни мягкой и вроде бы незаметной, как Кудряшка, ни нарочито профессиональной, как Мария. С ней было приятно общаться почти всем, но, к сожалению, не сбитым с толку и не понимавшим происходящего параллельщикам. А Мария для них стала вообще кем-то вроде строгой учительницы, пришедшей в новый класс и сразу же устроившей контрольную работу. Я же психологом не являлась и сначала не знала, как себя вести, но вскоре поняла, что мой «почти детский» вид, отсутствие блокнота для записей и уж тем более тестов сразу уменьшили недоверие ко мне. И тогда я решила просто рассказывать людям, кто я, кто мои друзья, что многие люди оказывались в подобном положении, и, хотя это очень тяжело, нужно постараться занять себя, найти что-то интересное, чтобы не думать о плохом (я специально не говорила «о прошлом»). Советов «не опускать руки», «не отчаиваться» и тому подобной «мудрости» я не давала, потому что и по себе знала, насколько тяжело оказаться неизвестно где, одной среди множества чужих людей, и особенно видела это по Лаки: как он ни старался это скрыть, но иногда чувство одиночества прорывалось в его взгляде и словах. Это нельзя забыть, ну если только совсем маленькому ребенку, и можно лишь скрыть, надев маску спокойного равнодушия к прошлому.

Кроме разговоров я, хотя Мария и выступала против этой идеи, стала показывать людям фотографии и небольшие видеозарисовки, найденные мной в местном аналоге инета, причем подбирала я их не просто так, а учитывая замеченные особенности в поведении людей.

Проще всего оказалось с девушкой-вышивальщицей. Ей, как смогли определить врачи, было лет четырнадцать-шестнадцать, и когда ее обнаружили, то на теле, под одеждой, она носила поясок с вытканной молитвой: «Господи, спаси и сохрани рабу Божию Марию», поэтому все звали девушку Машенькой. Невысокая, худенькая и пугливая, с тоненькой светло-русой косой, она не могла привыкнуть к одежде, не знала, как говорить, что делать, сторонилась мужчин и либо играла с девочкой, которую я когда-то защитила, либо просто сидела в уголке. Об этой девушке я думала с первой минуты, как услышала ее историю, и пришла к ней не с пустыми руками, а с лоскутками, специально выбранными в одном из магазинов тканей: остатки мне отдали бесплатно, ведь в условиях блокады их бы все равно не купили. Маша обрадовалась, буквально за несколько минут свернула одну куколку, потом вторую, и вскоре, незаметно для меня, у нее на подоконнике стояло штук десять разных кукол, сделанных во время нашего разговора. Оказалось, что она очень хотела шить, но боялась попросить у «хозяев», люди же опасались ненароком напомнить ей об испытанной в той девичьей боли: Машу ведь нашли только через несколько часов после сдвига пространства, а до этого она долгое время пробыла в колодках и помнила это.

На следующий день я принесла ей подборку изображений народных костюмов разных губерний: фотографии, рисунки, репродукции картин, – спросив, сможет ли она сделать куколок в таких нарядах и какие ткани для этого нужны. Маша довольно долго разглядывала картинки, потом остановила взгляд на костюме одного из уездов Тульской губернии, сказав, что он «не совсем такой, как надо», и она сможет сшить «правильный». Среди показанных мной репродукций ей больше всего понравилась «Золотошвейка» Тропинина, а вот при виде «Торга» Неврева[9] у Маши началась истерика: девушка просила «не продавать» ее. Машу успокоили, уложили спать, и после сна она ничего о сказанном во время приступа не помнила. Потом уже с ней работала Инесса, которая, в отличие от Марии, ни слова упрека мне за состояние девушки не сказала, даже поблагодарила, что я смогла определить наиболее травмирующую тему, и теперь Маше можно помочь. После месяца работы психологов удалось узнать, что Машу, скорее всего, продавали дважды: в раннем детстве забрали у матери, а незадолго до того, как она попала к нам, продали второй раз. Страх продажи стал неосознаваемым и даже после потери памяти прорывался, превратившись в рефлекс. К счастью, вскоре и это воспоминание исчезло, а все мы жалели, что у Маши не сохранилось столь же ярких, но хороших воспоминаний о прошлой жизни.

Второй моей удачей стало выяснение прошлого знакомой уже семьи. Родители все еще находились в больнице, и им только-только разрешили садиться, так что до полного восстановления должны были пройти месяцы, девочка же жила в импровизированном санатории под присмотром приглашенной конторой пожилой воспитательницы, навещая родителей раз в два-три дня – чаще не разрешали психологи. Этой семье невероятно повезло: они помнили, что они семья, и даже свои имена, особенно имя дочери – Варя. Шебутная и болтливая девочка любила что-нибудь рассказывать, но ее «сказки», как ни странно, игнорировались серьезной, работающей по «правильной методике» Марией. Та попробовала дать Варе какие-то задания, осталась недовольна результатами и переключилась на бесконечное тестирование взрослых, неодобрительно посматривая на девочку: «Мешает, говорит глупости, насмотрелась фильмов и выдумывает» (в отличие от «случайных» картинок, которые показывала я, специально снятые психологами из Москвы фильмы демонстрировались всем параллельщикам, и не только в этом случае: считалось, что это поможет им быстрее адаптироваться и понять окружающую действительность). К тому же прошлый опыт работы с детьми-параллельщиками не давал никаких результатов, да и было таких ребятишек за все время десятка два, считая весь мир, поэтому ведущие мировые психологи порекомендовали не трогать малышей, а, наоборот, создать все условия, чтобы они считали единственно реальным только этот мир: «Подрастут, тогда и узнают подробности, сейчас все равно пользы от расспросов не будет». Инесса, хотя и старалась понять рассказы Вари, не могла в них полностью поверить, считая, что девочка находится под воздействием воспоминаний о расстреле семьи. Я же, уловив в ее словах знакомые моменты, села послушать «сказку». Оказалось, что детская психика, в отличие от взрослой, не привыкла еще к устоявшимся штампам восприятия мира; и если все взрослые, и даже дети лет с шести-семи, знали, что происшедшее с ними «невозможно», и мозг блокировал воспоминания, да так прочно, что даже с помощью томографа не получалось зафиксировать реакцию на расспросы, то маленький ребенок пока не знал, что «правильно», а что «неправильно», воспринимая случившееся как вполне обычную ситуацию: «как в сказке». Рассказ Вари был связным, логичным, но слышавшие его профессионалы не смогли понять странных слов девочки, тоже «отказавшись видеть» очевидное. Мне же хватило один раз услышать «сказку», да и мои земляки ее, к сожалению, поняли бы без пояснений.

– Мы жили в таком большом доме, и вокруг тоже были красивые большие дома, целых четыре этажа, это называлось Заводской район. Я гуляла, играла с Сережкой, и папа обещал, что на праздники покажет мне салют. А потом папа стал сердитый, мама на него ругалась, плакала и говорила, что надо ехать к маме – это она так мою бабушку называет, она ейная мама. А папа говорил, что все будет хорошо, что это наряженные в бантики овечки, и они к нам не придут, через границу. Я хотела посмотреть на овечек, и мама рассмеялась, а папа сказал, что они не в бантиках, и это… банда овец[10], вот как! А потом на улице стали пускать салюты, каждый день, но мне не показывали, и на улицу не пускали, и окна у нас одеялами закрыли, и стало темно. А потом мы собрались к бабушке, у нас было много вещей, и папа сказал, чтобы я не ревела, а шла сама, потому что идти далеко. На улице были такие странные дяди в черной одежде и с какими-то железными палками в руках, я не знаю, что это. Я хотела спросить, где наряженные овечки – я даже простых не видела никогда, – а папа стал ругаться и сказал, чтобы я молчала, а это не овечки, а бараны, ограбившие ки-но-шту-ди-ю. А потом вдруг стал вечер, и такой снег красивый, а мама и папа его смотреть не хотели и легли спать. Я их будила, но они не просыпались, и я пошла искать тетю Женю, маму Сережки, она всегда мне помогала и из садика иногда забирала. Я хотела с мамой и папой идти домой. А потом меня привели сюда, а мама и папа в больнице. Они скоро поправятся?