– Всех в три шеи гони, а того солдатика и Петра Лагутина придержи. Сам буду с ними говорить.

Ромашка молча подошел к эсеру, сдернул его с лафета, дал по шее, повернулся к Устину, будто спросил, мол, еще кого бить?

Устин прошел к центру сборища, прищурил голубые глаза, тихо сказал в наступившей тишине:

– Я не мыслю, что кто-то из моего батальона дезертирует. Но хочу сказать господам и товарищам: кто хочет оставить батальон добровольно, пока мы не приняли присягу на верность Временному правительству, тех я своей властью отпускаю. Но, как только мы присягнем новому правительству, дезертиров и говорунов буду расстреливать собственноручно. Всё. Можете расходиться.

Устин повернулся к Макару Сонину:

– Ну здравствуй, Макар Алексеевич, рад тебя видеть в новом обличье! Здравствуй и ты, Пётр, тоже рад видеть тебя. Я знал, что ты с большевиками, но как-то не вязалось, что ты, раскольник-старовер, возьмешь сторону большевиков-анархистов. Приглашаю вас в блиндаж. Ромашка, готовь чай! Есть желание поговорить с товарищами. Туранов, ты тоже заходи.

Бережнов не кричал на своих подчиненных, как это часто делали другие. Неприсягнувшая армия – это пока что толпа, которая живёт и держится на вере в командира.

Устин сел на чурку, подпер руками подбородок и глубоко задумался. Вошли побратим и сват. Вяло бросил:

– Садитесь кто где хочет. Садитесь, садитесь, не на допрос вызвал. Вольны вы пока в думах, вольны в делах – не присягали. Но хотел бы я всё же знать, на чьей вы стороне?

– На стороне русских, на стороне России, – спокойно ответил Макар, бросая вещмешок на нары. – Вы хотели бы верить Туранову и тому эсеру, что мы шпионы? Зряшно. Мне, нам, большевикам, куда больнее, чем этим говорунам, видеть Россию в поражении.

– Туранова не трогай. Он с первого дня войны со мной. Трижды ранен, но ни разу не ушел в лазарет.

– Хорошо. Неужели ты не понимаешь, Устин…

– Прошу без «ты», Макар Алексеевич! Называйте меня «господин поручик», вернее, «господин штабс-капитан». Еще не привык к новому званию.

– Как прикажете! Неужели ты не понимаешь, господин штабс-капитан, что иного выхода у России нет, как заключить мир?

– Если понимаю, что же прикажете делать? Царь пытался заключить мир…

– Затем, чтобы утопить Россию в крови. Нам не такой мир нужен. Нам нужен мир, где каждый бы получил свободу, землю, гражданские права.

– Разве у тебя этого нет?

– У меня есть, но у других этого нет. Надо, чтобы было у всех.

– Да, Макар Алексеевич, не ожидал я от тебя такого поворота.

– А ты можешь ожидать, какой ты сделаешь поворот в этой коловерти? Придет час, когда ты встанешь на росстанях и не будешь знать, куда пойти, куда послать своего Коршуна. Увидел я его и обрадовался, будто дома побывал.

– Оставим восторги! А если Временное правительство даст народу и Учредительное собрание, и Советы, тогда что вы запоёте?

– Мы будем петь то же, что и пели, что вся власть народу, всё для народа. Временное правительство может и дать народу власть, чтобы поиграть в демократию. А когда его сторонники, если это только удастся, выиграют войну или успеют заключить мир, то попытаются сделать то же, что хотел сделать царь и его приспешники – задушить крамольников.

– А ты что молчишь, побратим?

– Макар дело говорит, а я слушаю.

– Макар Алексеевич, вы чей? Откуда и куда следуете?

– Направлен партией большевиков для работы с солдатами.

– Хорошо, выполняйте задание. Но прошу сию же минуту покинуть расположение моего батальона! Вы поняли? Сию же минуту, или я схвачу вас и прикажу расстрелять!

– Подымется рука?

– Должна подняться, когда дело касаемо всей России.

– Хорошо. До свиданья, господин штабс-капитан!

– До свиданья, Макар Алексеевич. А ты, Лагутин, останься. С тобой будет особый разговор.

– Нет, господин штабс-капитан, не след мне оставаться. Охолонь чуток, тогда и поговорим. Спокойной ночи!

– Ну что ж, идите отдыхайте. И верно, поговорим позже…

9

Март. Первый месяц весны, радостный месяц, если бы не война. Хрусткие лужицы по утрам, пора готовиться к пахоте. И мужики, которых загнали в окопы, жадно принюхивались к земле, грустили. Руки соскучились по мужицкой работе, сердца соскучились. Вздыхали, лениво стряхивая с ладоней землю.

Враждующие стороны молчали. Не война, а сидение в окопах. Никто не стрелял, никто не хотел идти в наступление. В окопах сидят кавалеристы полка Ширяева, занимает отрезок фронта и батальон Бережнова. С флангов – пехота, позади – артиллеристы. Тишина.

Еще одно тихое и морозное утро, которое, как и прошедшие, не предвещало боя. Но вот в окопах зашевелились солдаты. Гул, топот ног, шорох земли…

Устин поспешно оделся, выскочил из блиндажа, остановился на бруствере. Из окопов выползали российские солдаты, выползали без оружия и кучно шли в сторону германских окопов. И оттуда тоже выходили солдаты в мышиных шинелях. Устин понял, что началось братание. Кто его подготовил? Всё ясно, впереди русских шли Пётр Лагутин, Гаврил Шевченок и еще с десяток предводителей. И вот стенки сошлись. Остановились на ничейной полосе. Минуту постояли друг против друга, затем с ревом и криком смешались. Нет, это был не кулачный бой, это встретился мужик с мужиком. Солдаты обнимались, целовались, трясли руки, хлопали по плечам, плакали. До Устина доносилось:

– Рот фронт!

– Мир! Дружба!

– Пах-пах нету!

– Гутен морген!

Смешал бог языки, но можно руками и глазами договориться.

Потемнело в глазах у Устина, голова пошла кругом. Предательство! Разве не от пуль этих людей погибли его лучшие кавалеристы, друзья? Разве не эти люди подняли меч против России? Закачался. Сколько крови, и всё напрасно! Разум помутился. Бросился к пулемету, чтобы дать очередь по своим, по врагам, все они сволочи, все они предатели! Большевики! Бей гадов! Припал, сейчас полыхнет послушный пулемет… Но…

На Устина навалились, скрутили…

Русь, послушная и покорная Русь, покатилась в пропасть. Русь, которая месяц назад шла в бой, гнила в окопах – выпряглась! И та Русь, которая точила пушки и винтовки, тоже перестала быть послушной. И та Русь, что брела по распутью, по пыльным дорогам, брела с суковатой палкой, с сумой за плечами, тоже вздыбилась. Страшно. Старая Русь преобразилась! Отбросила суковатую палку, подняла винтовку, но не против германца-мужика, а против своих же.

Устин очнулся в блиндаже.

Значит, всё. Значит, нет уже России, а есть толпа непослушных солдат. И у солдат давно исчезло смирение. Суровы стали лица, тяжел и решителен взгляд. Погибнет, пропадет Русь!

В блиндаж влетел полковник Ширяев, заорал:

– Ты, командир гвардейского батальона,