Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Хотя Силов понимал, что своё не отдадут ни капиталисты, ни помещики. Не отдадут свои земли даже деревенские богатеи. Значит, война. Гражданская война, а там смерть знакомых, не исключено, и родных.
«Может быть, правы эсеры, меньшевики, что наш народ еще не готов к социалистической революции, что к этому надо его подготовить, да и не только народ, но и Россию в целом, а уж тогда начинать. А может быть, они правы и в том, что можно взять власть в руки рабочих мирным путем, через Советы рабочих и крестьянских депутатов? Без крови, без бойни… Черт знает, кто прав, кто виноват…», – размышлял Силов, не находя ответа.
Восемь дней и ночей без сна, всё в боях, всё в патрулях. В городе поутихли выстрелы. Но та и другая стороны копили силы. Монархисты готовы были вернуть царя на престол.
Силов со Спириным идут в казармы. Идут смело, идут без оружия, там не может быть противников. Молчат солдаты, угрюмо слушают большевистскую правду о том, что в России разруха, что народ голодует, что в деревнях бабы, старики и дети умирают с голоду, что еще одно усилие – и в Германии тоже вспыхнет революция, а может начаться и мировая революция. Молчат солдаты. Страшно смотреть, когда молчит солдат: знать, затаился, знать, ищет брод в этом огне, в этой коловерти. Никто не знает, куда он шагнет, но каждый знает, что воевать солдаты не хотят.
А с чего хотеть-то? Каждый день – смерти, оброс солдат щетиной, провонял порохом, по́том, вша точит тело, и эти поражения за поражениями… Что Брусиловский прорыв? То капля в море поражений. Нет большей горечи для солдата, как отступление. Потом эти бессмысленные атаки, после которых многие солдаты остаются лежать на ничейной полосе, а кто жив – снова в свои окопы. Что, командирам мало тех смертей, что уже были? Непонятно, что бросок был впустую?
8
Устин Бережнов впервые напился. Размахивая фронтовым маузером, орал:
– Я требую немедленно отправить меня на фронт! Ежли не отправите, то сейчас начну стрелять! Туранов, Ромашка, заходи со спины. Хватит нам воевать с рабочими! Хватит проливать кровь своих братьев! На фронт и только на фронт! Там я знаю, кто мой враг, а кто друг. Здесь я запутался. Не могу стрелять по своим, и баста. В свой полк, и больше никуда! Тотчас же, и без промедления! Ну! – дважды выстрелил в потолок.
Генерал подался назад.
– Успокойся, Бережнов, слышишь, поручик, возьми себя в руки! Не будь бабой. Я тоже войсковой генерал, а не каратель, не жандарм, но если надо, если того требуют интересы России, тогда как?
– Никак! Если вы меня не отправите на фронт, я перед вами же пущу себе пулю в лоб. Хватит, больше не могу! Понимаете, не могу! Мы с вами заставили отречься от престола царя, и хватит с нас. Вызвали на парад, а тот парад обошелся мне отречением любимого царя. Да, да, любимого. Он мне эти кресты на грудь цеплял, я ему дал слово служить верой и правдой. А я?! Я слово свое нарушил.
– Так надо было. Царь запутался в делах военных. Хорошо, поручик, твоя гвардейская рота завтра же будет отправлена на фронт. Не хватало нам еще того, чтобы гвардейцы затеяли драку между собой. Стыдно георгиевскому кавалеру так раскисать!
– Знать бы мне имя того пулеметчика, что косил нас с колокольни, на куски бы изрубил. То, что он был из большевиков, – это точно. Сорок человек, и каких, полегло! Мои сорвиголовы! Мои головорезы! Придет час, дознаюсь, кто был тем пулеметчиком.
– Пустое, поручик, того пулеметчика, может быть, давно в живых нет. Не горячись, готовь роту на фронт.
– Роту? От роты осталось хрен да маленько! Вот вам и переворот! Вот вам и революция!
– Может никого не остаться, в том числе и вас, поручик. Дела закручиваются страшнее страшного…
Устин снова на фронте. Молчит он, молчат его гвардейцы. И они приложили руку к отречению царя. Стали пешками в той большой игре. В еще одной игре. Когда сильные мира сего прекратят эту безумную игру? Сколько же их будет, тех игр? Ответа на эти вопросы пока нет.
А смерть и здесь продолжала метаться одичалой кошкой. Всех делала равными: солдат и генералов, героев и трусов. Смотрит Устин на трупы, а на лицах у всех блаженное спокойствие. Дезертировал солдат от грохота войны. Ушел за грань жизни, где всё тихо и мирно. Покойники уже не воины. Душа и тело сроднились с землей. Нет, Устин уже не верил, что душа и тело после смерти могут разъединиться. Нет. Они едины. Бог и души – это выдумка богословов.
Как-то Туранов спросил Устина:
– А есть ли душа у земли?
– Есть, Туранов. И, как и у человека, живет в единстве.
Земля плакала кровавыми слезами, стонала от разрывов снарядов. Смертельно раненная и усталая земля. Ей, как и солдатам, нужен был мир и покой. А что её ждет впереди? О том никто не ведал.
Не успокоился Устин и на фронте. Нет. Никто здесь уже не верил в победу русского оружия – ни генерал, ни солдат.
Как бы там ни было, пока сидел царь на престоле, здесь, на фронте, еще была какая-то вера, пусть слабая, но вера в победу, кто-то кому-то подчинялся, даже строились планы разгрома Германии. Но вот свергли царя, и всё перемешалось. При одном выстреле бегут в панике солдаты, не хотят умирать невесть за что. Бежит солдат, и всё в нем кричит: «Жить, жить, жить!» Даже шинелишка, которую бросил солдат при отступлении, и та просит жить.
Всё чаще и чаще штабс-капитан Устин Бережнов, назначенный командиром кавалерийского батальона вместо Ивана Шибалова, бросает «дикий батальон», чтобы спасти своих от полного разгрома. Спасти горькой ценой гибели своих товарищей, а потом стыдит бегущих, струсивших. Да что там, стыд – не смерть. От стыда можно глаза отвести, а