Я встретил его через десять лет. Он спал на остановке в неудобной для интеллигентного человека позе, которую принимают только замученные воинской службой солдаты. На нем висела помятая одежда, не без былого лоска, с ярким франтоватым галстуком. Яков Борисович сидел, откинувшись назад, так что затылок касался прозрачного толстого стекла, а руки висели по швам.

Я бы не обратил внимания на Якова Борисовича, если бы из моей растопыренной ладони, влажной и обветренной после Хибин, не выпало пять рублей, которые я держал, чтобы отдать водителю задыхающейся маршрутки, изъясняющемуся на странном языке, с тяжелым акцентом и грубыми просторечиями.

И вот когда монетка просочилась между указательным и средним пальцами и, глухо стукнувшись о дешевые китайские кроссовки, купленные в магазине «Все по сто», закатилась дяде Яше под темные кожаные туфли, я подумал, что мне не хочется лезть под ноги спящему человеку. Но, поразмыслив, я все же наклонился к монетке и, уже подняв голову, понял, что это мой папа, как я называл Якова Борисовича в детстве.

Мамы, от которой он ушел, не стало три года назад. Я собирался утром на работу и, зайдя на кухню, включил спящий электрический чайник, но не обнаружил на круглом полированном столе, с отчетливой широкой царапиной, неудачно оставленной мною, нарезанных бутербродов, и тут же осознал, что не помню, как мама встала.

Я понял, что она умерла, когда шел по коридору. Но когда оказался в маминой комнате, то никакого запаха не почувствовал. Наверное, мама умерла только что, и эта сладковатая дурь, о которой я только слышал и никогда не ощущал, еще не успела распространиться. Мне до сих пор стыдно, что я понял, что мама умерла, еще до констатации смерти пропитым веселым врачом. Было в этом что-то чудовищное, словно я давно хотел ее смерти, а я всего лишь желал, чтобы вернулся Яков Борисович.

Я уселся рядом с дядей Яшей, раскрыл планшет и стал играть в шахматы.

Однажды перед Новым годом Яков Борисович пошел ко мне в школу на собрание, натянув на ноги теплые охотничьи унты, которые три месяца назад выиграл у какого-то оленевода. Мы долго стояли на остановке. Пока пришел семьдесят четвертый, я продрог.

От зубастого мороза белой коркой покрылись окна троллейбуса. На частых остановках в забитый салон вваливался холодный бодрящий воздух, и казалось, что мы никогда не приедем, потому что троллейбус медленно тянулся по Волгоградскому проспекту, как смертельная тоска. Я подышал на стекло и сквозь образовавшийся круг стал наблюдать, как страна готовится к празднику.

Наледь быстро накрывала пятнышко. Мне приходилось постоянно тереть пальцем стекло, сняв шерстяные варежки, чтобы разглядеть мигающие елки и переливающиеся гирлянды. Возле одной ели, настоящей, привезенной из подмосковного питомника на вертолете, стоял задумчивый красный Дед Мороз и держал в руке беляш с коричневым пятном мяса на выпирающем боку. Капли жженого масла, как ленивые гусеницы, настороженно сползали на землю. Рядом стояли две одинаковые барашковые собаки размером с доброго поросенка. Одна из них – черная, спокойная и грациозная, а вторая белая, переминающаяся на толстых лапах. Мастер и улыбнулся:

– Добро и зло.

Когда мы взошли на бетонное крыльцо школы с железными, крашенными едкой синей краской перилами, Яков Борисович неожиданно остановился и, поправив на мне выцветшую от времени, желто-коричневую заячью шапку, вздохнул:

– Будто вчера в школу пошел.

– Кто? Я?

Но Яков Борисович ничего не ответил и молча подтолкнул меня в спину.

Гузель Намзиевна, наша классная, сразу накинулась на Якова Борисовича и стала ругать: «Вы же папа, вы же папа», – а он, красный и смешной, с трудом вращая шеей в узкой и неудобной нейлоновой рубашке, пытался ей объяснить, кто он. Я же делал такие круглые глаза, так умоляюще смотрел на дядю Яшу, что он смирился, хотя и запретил мне прилюдно называть его отцом.

В тот день, когда Яков Борисович сидел на остановке, из-за магазина «Оптика» неожиданно вынырнула оранжевая поливальная машина, рассеивая по сторонам упругие струи воды. Показалось, что сейчас холодные лезвия коснутся лица Мастера, но курчавый азиат, вертящий круглую, как рыбий глаз, баранку, в последний момент дернул в другую сторону, и тонкие полосы влаги обрызгали противоположную остановку. Из нее с недобрым уханьем выскочили люди, размахивая загорелыми руками и требуя сатисфакции.

Я знал Якова Борисовича как загадочного человека. Однажды, в середине классической итальянской партии атакованный белыми фигурами, дядя Яша замер и помрачнел. Я думал, он не знает, как ходить, и хотел подсказать ему стандартное Cc1 – d2, но он потер ладонью широкий мясистый нос и неожиданно произнес:

– Твоя мама очень сильный человек. Сильные люди не оставляют слабым выбора.

Я представил, как моя мама стоит на помосте Олимпиады и крепкими, жилистыми, мощными руками с редкими рыжими волосиками, почему-то в кухонном фартуке, поднимает резким рывком двухсоткилограммовую штангу с железными блинами, оглашая животным рыком зал, полный кричащих и свистящих поклонников. Мама зафиксировала снаряд над головой, а потом с размаху бросила его на пол. Штанга попрыгала, как резиновый мячик. Мамочка горделиво подняла вверх натруженные руки с красными ладонями в остатках белого талька и победно вскрикнула «о-хо-хо», а потом вытерла зеленым в желтый горошек фартуком радостное, потное, пылающее лицо. Беспокойные воробушки, проникшие в зал сквозь неплотно прикрученную вентиляционную решетку, вспорхнули всей стаей и закружили над бушующими зрителями, еще недавно притихшими в ожидании развития событий.

А потом я представил себя, стоящего рядом с мамой, слабого-слабого, утомленного, бледного, дрожащего, не способного вздернуть полосатый рюкзак со школьными учебниками (русский язык, литература, математика, природоведение), страстно желающего пломбира. Но мороженого не было, и сливочного не было, и шоколадного тоже не было. На витрине лежало сиреневое фруктовое в картонном стаканчике с запахом клея, с белесой, выточенной машиной деревянной палочкой. Никакого выбора.

Я хотел переспросить Мастера, зачем маме штанга и почему в продаже нет пломбира, но Яков Борисович сделал ход Cc5 – b6, и я, увлекшись партией, уже через минуту забыл о маме и мороженом.

Я не сразу понял, что Яков Борисович ушел, ведь его вещи еще долго оставались в нашей квартире. Зеленый брезентовый гэдээровский плащ с черной теплой подстежкой, сиплый радиоприемник ВЭФ, настроенный на Севу Новгородцева и «Голос Америки», рваные, измочаленные, пожеванные шорты из давно заношенных и измученных белых польских джинсов, зубная щетка с футляром прямо на ручке, стопка шахматных журналов «64», фетровая шляпа с голубой ленточкой и старый военный бинокль. Только когда мама собрала все причиндалы дяди Яши в картонную коробку и выставила на лестничную площадку (даже радиоприемник), я, огорошенный и расстроенный, произнес:

– Где папа?

– Кто? – переспросила мама и поглубже натянула на острый подбородок синюю советскую олимпийку с золотой молнией, теплую и надежную, но отвратительно раздувшуюся на локтях.