Коршак видел, стоя неподалеку — не мог не видеть почему-то.

Наконец Степан взорвался:

— Погоняй. Скоко можно?

Митюша довольно хохотнул:

— А я нарочно, чтоб знал, кто старший.

— Ты старший, ты — старший. Погоняй!

Коршак со Степаном устроились в кузове. Над ними нависала дышащая, поскрипывающая гора груза. На всяком ухабе, куда Митюша вкатывал грузовик осторожно, точно ступал босыми ногами по воде, вся эта махина кренилась и постанывала.

Выехали за самые северные постройки. Из-за стука и грохочущего шороха гальки совсем не было слышно двигателя. Но в кузове этот шорох не мешал говорить. И Степан еще долго не мог успокоиться. Он мстительно смотрел перед собой, матерился порой, стискивая время от времени зубы, и ноздри его короткого крепкого носа раздувались.

Потом он обернулся к Коршаку, который стоял рядом с ним, опершись локтями о горячее уже железо кабины.

— Слыхал?! Старший он! Всего на пять лет старше, а выпендривается, зараза! Катюха его с пути сбила, как увидит ее, так моча в голову. Мать не знает — она б ему показала Катюху. Вот вернемся — покажет, А там и Дуняха с материка прилетит.

— Так вы что — братья? — изумился Коршак.

— Братаны. Он еще чо задается? Он на Колымской трассе «Татру» гонял — в отрубе был. Опять же — из-за Катюхи. У нее тогда всего двое было. Это сейчас уж четверо. И все от разных. Любовью жива. Как любовь — так пацан. К Митьке она как сестра, учились вместях, а он…

Степану хотелось сказать, много. И он говорил, вдоль и поперек пластуя свою и братову жизнь.

— Митька и школу шоферскую кончал. А я все здесь. Мотористом был на «жучке» — кунгасы таскал. Как навигация закрывается — с Митькой езжу. Самоучка я — сам учился. Без него даже. Сам! Я ведь ни разу по асфальту не ездил за рулем — все по гальке, все здесь. Вот еще чо он задается. Учи-иться тебе надо… Учиться. А на хрена — вон она, моя учеба!

И Степан щедро повел рукой вокруг, объединяя этим жестом своим и море справа от него с «Ворошиловском» на рейде (теперь ледокол был виден с носа), и небо над этим морем, и клубящиеся снежные горы облаков, и горный хребет, и дорогу впереди, и льды у берега, мерцающие зелеными изломами на последнем солнце. Столько страстного ощущения пространства и свободы было в его голосе, что действительно подумалось Коршаку: «А зачем? Действительно, а зачем? Когда все у человека есть — и земля, и свобода, и уверенность в себе, и он нашел себя во всем этом!..»

Когда застывали и застаивались ноги, оба они, Коршак и Степан, слезали с машины — сначала на ступеньку кабины, потом на медленно ползущую под колесами гальку — грузовик шел медленно на одной и той же передаче, с одним и тем же ровным гулом двигателя вдавливая в зыбковатую набережную колеса почти до ступиц. Шины надраились о мокрую гальку до черного блеска и медленно вращались, перекатывая этот блеск и роняя впереди себя каменную мелочь.

Митюша был хорошим водителем, вел своего «фантомаса» «внатяг», не пробуксовывая: чуть добавь он газу, и мощь стопятидесятисильного двигателя сорвет баллоны с грунта, и тогда машина сядет, начнет рвать, оседая до тех пор, пока не повиснет на дифере.

И всякий раз, задерживаясь на подножке, Коршак видел сосредоточенное лицо Митюши, а за ним — размытый и неподвижный профиль Катюхи. И жалел немного, что его сторона не та, где сидит Катюха — женщина эта имела какую-то непонятную силу — хотелось видеть ее и хотелось понять ее. Наверное, у них в кабине продолжался тот самый разговор, что длили они уже десять лет: если, как сказал Степан, первенец появился у нее в девятнадцать от старпома с загнанного штормом в устье Сомовки сейнера — сейнерок перекатило через бары и выхлестнуло на отмель вместе со старпомом на целый год, то сейчас ей лет тридцать, а школу заканчивали они вместе. И притихли они в кабине оба: не мог Митька ерничать и трепаться один на один с нею…

И присутствие этой женщины, и то, что в дороге у Коршака не было никакой личной цели (его не мучили ни медленность продвижения, ни расчеты километров, пройденных и предстоящих), и он воспринимал каждый миг жизни как единственный, как окончательный, и мог видеть землю и море, горы и небо, словно впервые, и даже то удивительное обстоятельство, что можно было шагать рядом с мокрыми грузно вращающимися колесами, что можно было отойти в сторону, подняться чуть выше на насыпь, накатанную морем за тысячелетия и из промытой, подобранной, как керамзит, одна к одной гальке, — и не отстать от общего движения, — составляло какое-то необъяснимое наслаждение. Словно и не жил еще никогда, и это первый день от твоего сотворения. И словно мир вокруг возникал сейчас прямо на глазах.

Они со Степаном шагали каждый по своей стороне. И сходились потом в кузове у кабины, и опять ехали, время от времени касаясь плечами друг друга.

— Ты вот, корефан, Катюхе сказал, что дед твой скорее всего не дед, а прадед, коржики делал. Пек их, следовательно. И торговал имя. Оттого ты и Коршак — коли передних зубов нет — Коршак… А мы Бронниковы. Бронниковы мы! Все — от самого корешка. И мать Бронникова. И батя Бронников был. Главный род тут. Бронниковы — броня! Каза-аки. Тут броней стояли. И стоим.

При этом Степан гулко ахнул себя кулаком в квадратную грудь — при ходьбе распахнул куртку и теперь видна была тоже расстегнутая, но и без того в обтяжку серая сатиновая рубаха.

Митюша открыл дверцу.

— Не слушай ты его! Хреновину он порет — бзик у него. Что ты, Степка, побережье все смешишь — броня-я! Маманя — Бронникова, батя… Деду просто не на ком жениться было здесь, вот он на родной племяннице и женился. И вышло черт-те что!

— По тебе и видно… На бабе заклинило — на всех кидаешься!

Степан все не мог простить брату недавней насмешки. Но он перебрал с этим — Митюша долгим прицельным взглядом поглядел на него, потом отвернулся, сплюнул и полез к себе в кабину.

Туман возник внезапно. Он словно поджидал их здесь. Против такого тумана не помогут ни прожекторы, ни фары. И он так был насыщен влагой, что сделались мокрыми лицо и руки, и по выпуклой крыше кабины потекли, смывая копоть и старую грязь, крошечные ручейки, и покрылся дрожащими ртутными каплями, словно испариной, капот двигателя. И даже брезент мгновенно почти потемнел и промок. Коршак знал эти приморские туманы. Он пробивает насквозь и не только закрывает