— Да.

— Отвратительная, вульгарная продавщица! Ты продолжаешь с ней встречаться?

— Конечно нет... Я бросил её после помолвки. Она тоже куда-то пропала. Кажется, вышла за кого-то замуж. (Потом я удивлялся, откуда мне пришло это в голову.) Именно потому я так странно вел себя на помолвке, но теперь все в прошлом.

Сибель плакала, потом вытирала слезы, успокаивалась и снова задавала вопросы.

— Но ты не можешь её забыть? — в какой-то момент метко и точно озвучила истину моя умная невеста.

Только бессердечный человек смог бы ответить на этот вопрос «да».

— Нет, — через силу выдавил я. — Ты неправильно поняла. Меня выбила из колеи тяжесть произошедшего. Я причинил вред девушке, обманул тебя, тем самым запятнав наши отношения. Именно это не дает мне покоя.

Мы оба не верили моим словам.

— Где ты был после обеда?

Очень хотелось бы рассказать тому, кто понял бы меня, как я рассматриваю и целую предметы, напоминающие Фюсун, как вожу ими по коже и плачу, думая о ней. Кому-то другому, но не Сибель. А еще меня не покидало чувство, что, если Сибель бросит меня, я сойду с ума. Мне, конечно, следовало бы сказать ей: «Давай немедленно поженимся». Ведь множество крепких семей, на которых держится наше общество, созданы для забвения безумной и несчастной любви.

— Я ходил в ту квартиру... Мне хотелось до свадьбы увидеть свои детские игрушки. У меня, например, был космический пистолет... До сих пор стреляет... Так, странная ностальгия...

— Тебе вообще не следует ходить туда! — разъярилась Сибель. — И часто вы там с ней встречались?

Не дождавшись моего ответа, она опять заплакала. Я обнял её и начал гладить по голове. От этого слезы у Сибель полились еще сильнее. Моя преданность и привязанность к ней были сильнее, чем любовь. Сибель долго плакала, а потом уснула в моих объятиях. Затем сон сморил и меня.

Когда я проснулся, было около полудня. Сибель давно встала, умылась, сделала макияж и даже приготовила мне завтрак.

— Если можешь, сходи, купи свежего хлеба! — как ни в чем ни бывало сказала она. — Но если нет желания или не в состоянии, я поджарю старый.

— Нет, схожу, — сказал я.

Мы позавтракали в гостиной, похожей после вечеринки на поле боя, за обеденным столом, за которым родители обедали друг напротив друга тридцать шесть лет. Я решил поместить в своем музее такой хлеб, какой купил в то утро в бакалее напротив нашего дома. Его по утрам уже полстолетия едят миллионы жителей Стамбула, разве что вес немного отличается. Вся наша жизнь является повторением, только обычно мы напрочь забываем о пережитом, и мне хочется, чтобы хлеб напоминал посетителям моего музея об этом.

Сибель же была настроена решительно, что удивляет меня по сей день.

— То, что ты принял за любовь, простое увлечение, — рассудила она. — Скоро все пройдет. Я тебе помогу. Спасу из глупой истории.

Она сильно напудрила кожу под глазами, чтобы скрыть припухлости от слез. Несмотря на обиду и боль, Сибель тактично избегала слов, которые могли бы задеть меня. Я чувствовал её нежность, и это еще более располагало меня к ней. Понимая, что решимость моей невесты — единственная соломинка спасения, я решил покорно подчиняться всему, что она скажет. Мы позавтракали свежим хлебом, брынзой, оливками и клубничным вареньем и тут же договорились, что мне нужно уехать из Нишанташи и долго не бывать в этом районе. На красные и оранжевые улицы был наложен строжайший запрет...

Родители Сибель вернулись в Анкару, где проводили каждую зиму, и поэтому их дача около Анатолийской крепости пустовала. Сибель сказала, что родители не будут против, если мы поживем там, поскольку мы уже помолвлены. Мне следовало немедленно переехать туда к ней и бросить привычки, постоянно возвращавшие меня к навязчивой идее. Помню, как с грустью и надеждой на выздоровление собирал чемоданы, словно мечтательная девушка, которую родители отправляют в Европу лечиться от несчастной любви. Вдруг Сибель протянула мне зимние носки, и я с болью подумал, что лечение мое продлится очень долго.

Удовольствия загородной жизни, которые я тут же освоил, страстно надеясь начать новую жизнь, принесли мне утешение и в первые дни убедили меня, что лечение идет быстро. Мы часто возвращались домой поздно вечером, иногда — пьяными, из гостей или ресторана, но утром, когда сквозь ставни нашей комнаты начинал сочиться и играть на потолке странный свет, отражавшийся от волн Босфора, я вставал с постели, толкнув, открывал ставни и всегда изумлялся красоте вида, вихрем врывавшегося в комнату. Я восхищался так, будто с волнением заново открывал для себя прелесть жизни, о которой, мне казалось, давно забыл. Сибель догадывалась, что я ощущаю. В шелковой рубашке, она медленно подходила ко мне, тихонько ступая босыми ногами по скрипучим деревянным половицам, и мы вместе с надеждой любовались красотой Босфора. Мимо, покачиваясь на волнах, проплывала рыбачья лодка, дома виднелись в дымке на противоположном берегу, и, рассекая воды в волшебном безмолвии утра, кренясь от течения, в город держал курс первый пассажирский пароход.

Сибель, как и я, воспринимала радости жизни за городом с преувеличенным восторгом. Ей казалось, что от этого лекарства болезнь моя пройдет. Мы часто ужинали вдвоем, на веранде у Босфора, и когда прямо перед нами скользил пароход «Странствующий дервиш», ходивший от пристани «Анатолийская крепость», нам представлялось, что это ползет наш дом. Усатый капитан в фуражке держался за штурвал и кричал нам: «Приятного аппетита!» — ему была видна и хрустящая ставрида, и кабачковый салат, и тушеные баклажаны, и брынза, и дыня, и ракы у нас на столе. Сибель воспринимала это как очередной приятный момент, который поможет мне излечиться.

Едва проснувшись, мы с моей невестой бежали нырять в прохладные воды Босфора, потом отправлялись в кофейню на пристань пить чай с симитами[11]и читать газеты, затем возились с перцем и помидорами в саду, а ближе к полудню ходили покупать у только что вернувшихся из моря рыбаков свежую рыбу. Жаркими сентябрьскими ночами, когда на деревьях не двигался ни один листик, а мотылки слетались к фонарям, мы в темноте с шумом ныряли в светившееся таинственным светом море. По ночам, когда милая моя невеста прижималась ко мне великолепно пахнущим телом и нежно обнимала меня, я понимал: она верит, что все это мне поможет. Но в глубине своего сердца по-прежнему ощущал ту же боль и так же не хотел прикасаться к Сибель. «Мы еще не женаты, дорогая», «Я сегодня много выпил», — пытался отшутиться я. Она воспринимала мои отговорки со смиренной кротостью.

Иногда, когда я, напившись, дремал в одиночестве, развалившись в шезлонге на терассе, или жадно грыз вареную кукурузу, купленную у торговцев с лодок, или когда утром, садясь в машину, перед поездкой на работу целовал Сибель, как молодой счастливый муж, её глаза выдавали зреющую ненависть и презрение. Конечно, причиной было то, что я не мог заставить себя прикоснуться к ней. Но страшнее другое: как явно думала Сибель, её сверхъестественные усилия «вылечить» меня, стоившие огромной воли и любви, ни к чему не ведут, или, что еще хуже, даже если ей и удастся исполнить свою миссию, я не расстанусь и с Фюсун. В те минуты, когды бывало особенно тяжело, мне самому хотелось верить в последний вариант развития событий, и представлялось, что однажды я получу известие от Фюсун и мы сразу, как в прежние счастливые дни, начнем встречаться в «Доме милосердия», а я, избавившись от любовных страданий, женюсь на Сибель и буду наслаждаться с нею всеми радостями счастливой семейной жизни.