переросшими во всеобщее ликование. На помост взошёл человек, передавший матриарху серебряное блюдо, на котором покоился небольшой предмет, укрытый белой тканью. Его величество вновь поднял руку, и площадь снова затихла.

— В новой эпохе должны быть новые символы. Корона на голове короля всегда означала как его верховную власть в стране, так и великую ответственность за судьбу её жителей. Времена меняются, и теперь пришло время сменить корону, объединив церковную власть с королевской. В знак этого я, Эдвальд Первый из дома Одерингов, король Энгаты, владыка Хартланда, лорд Чёрного замка и Одерхолда, пред ликом богов и людей, Троих и многих, принимаю главенство в новой Церкви Железной руки.

После этих слов матриарх подошла к королю, и Эдвальд преклонил колено.

— Пред ликом богов и людей, Троих и многих… — произнесла Агна и сдёрнула ткань с блюда.

Взору короля предстала тяжёлая с виду корона из серого металла. Её не украшали ни орнаменты, ни самоцветные камни, лишь восемь зубцов, каждый из которых был выполнен в виде железного кулака, сжимающего меч. Эрниваль заворожённо глядел, как матриарх подняла корону в воздух, как водрузила её на голову короля. Магистр Серых судей находил этот символ новой власти странно притягательным. Строгая, суровая красота без излишеств.

— Я, Агна Пречистая, матриарх церкви Троих, возлагаю Железный венец на Эдвальда Одеринга, который отныне зовётся священным королём Энгаты, защитником веры и государства. Преклонивший колено как милосердная длань Троих, встань же, карающая длань Калантара!

Эрниваль видел в глазах короля нечто стальное, беспощадное и жестокое. Казалось, этот человек не дрогнет, даже если сама преисподняя разверзнется у его ног. Уверенность короля заражала и воодушевляла, и всё же душу магистра терзало смутное беспокойство. Во всём этом ликовании, переменах в Церкви и власти, этих истерзанных заключённых было нечто неправильное.

— Теперь же, — провозгласил его величество, — как священный король Энгаты, первым своим приказом объявляю матриарха Агну Пречистую своей верховной советницей. Я карающая длань Калантара, так пусть она будет моим указующим перстом. И первыми, на кого указал перст, стали эти недостойные люди, — король опустил взгляд на заключённых у помоста. — Их преступления отличаются, но наказание за них едино — смерть.

Стражники затащили первого несчастного на эшафот, где его уже ждали палачи. Один — немолодой с оплывшим лицом и жидкими длинными волосами, другой — угрюмого вида детина с толстыми как брёвна руками, и трое их помощников — просто крепкие парни, ничем не примечательные. Обескровленное лицо приговорённого не выражало ни единой эмоции. С трудом поднявшись по деревянным ступеням, теперь он едва держался на израненных ногах.

— Помощник старшего повара Пип, ты обвиняешься в служении предательнице королеве Мередит и участии в заговоре против короля Энгаты. Признай свою вину пред ликом богов и людей, Троих и многих, и твоя смерть будет быстрой.

Высохшие губы поварёнка задрожали и сиплый обессиленный голос произнёс:

— Я… Виновен…

— Четвертование! — провозгласил король и толпа восторженно взревела.

В эту же секунду с преступника сорвали одежду и опрокинули на широкую плаху. «Поделом предателю!» — выкрикнул кто-то. «Отправляйся в ад!» — добавил другой, и на висельника посыпались проклятья. Эрнивалю ещё не доводилось видеть беснующейся толпы, жаждущей крови, и ему стало мерзко. Его величество кивнул, и угрюмый палач взял увесистый топор. Замахнулся и, резко выдохнув, отрубил бедняге руку по середине плеча. Потом, не теряя времени, перехватил топор поудобнее и проделал то же самое со второй.

Помощник старшего повара Пип вопил нечеловеческим голосом и отчаянно стучал ногами. Вдруг он лягнул одного из палачей и скатился сначала с плахи, а потом и с помоста, рухнув на землю прямо рядом с Эрнивалем. На серую сутану брызнула кровь, и магистру пришлось сделать шаг в сторону. Одна девушка из толпы побледнела и упала без чувств, а палачи поспешили втащить приговорённого обратно.

— Держите крепче, — приговаривал жидковолосый. — Людвиг, руби!

Преступника растянули на плахе, а детина с топором быстро лишил его ног. Над храмовой площадью прокатился душераздирающий крик, но вскоре резко прервался: палач отрубил несчастному голову. «Как тыква покатилась!» — донеслось из толпы, и Эрниваль пожелал оказаться где угодно, только не здесь. Судя по позеленевшему лицу главы городского совета, приложившего к губам платок, он испытывал то же самое.

Эшафот очистили, и следующим на нём оказался рослый мужчина. Его распухшие губы покрывала чёрная корка запёкшейся крови, а на лице читалось смирение с судьбой.

— Сир Гримуальд Гвил, — провозгласил король, — вы верно служили мне долгие годы, но запятнали себя предательством. Вы опозорили свою семью, навечно вписав в родословную ваших потомков имя предателя. Я, Эдвальд Одеринг, священный король Энгаты, лишаю вас рыцарского звания и всех прав наследования, теперь вы не более чем жалкий доносчик. Признайте свою вину пред ликом богов и людей, Троих и многих, и ваша смерть будет быстрой.

Вместо ответа сир Гримуальд промычал что-то неразборчивое и Эрниваль понял: рыцаря лишили языка.

— Он признал вину! — провозгласил король. — Рыцарей и лордов положено казнить через обезглавливание, но сир Гримуальд лишён всех титулов К тому же он притворялся глухим, чтобы подслушивать королевские разговоры, а потому… — его величество сделал паузу, —…ему в ухо будет залит расплавленный свинец!

На лице мужчины появился ужас. Мимо Эрниваля к эшафоту пронесли увесистый тигель с густой серебристой жидкостью, от которого пыхало жаром. Жидковолосый палач надел толстые кузнечные рукавицы, а его помощники крепко прижали приговорённого к плахе. Пока приговор приводили в действие, рыцарь тщетно вырывался, пытался что-то сказать, но из его рта вырывался лишь отчаянный звериный рёв. Впрочем, длился он недолго. Когда тело перестало дёргаться, послышался глухой треск, за которым последовал вздох палача:

— Череп треснул, — негромко проговорил он. — Как я и думал. Уносите.

Трое помощников уволокли тело сира Гримуальда, а король вновь поднялся с места. Когда он обвинил послушника Рутвена в краже книги из библиотеки Чёрного замка, Эрниваль не поверил своим ушам. В ответ на требование его величества признать вину и обещание быстрой смерти, парень лишь кротко ответил:

— Боги видят виновных и невинных, мои слова не значат ничего… — Рутвен кашлянул, каждое слово давалось ему с трудом. — Я лишь прошу… Кто будет служить в конюшне при храме… Пусть позаботится об Аминее, моей лошади. Расчёсывает гриву по утрам… Гребень найдут в моей комнате…

— Звери, близкие ворам, несут на себе скверну, — невозмутимо сказал король. — Лошадь отправят на живодёрню.

В ответ на это Рутвен лишь замолчал и опустил взгляд, а король торжественно объявил казнь удушением через повешение. Эрниваль прикрыл глаза, стараясь не смотреть на эшафот, но ему казалось, что сквозь гомон толпы он слышит тихие всхлипывания послушника. Послышался звук натянутой верёвки, и они утонули в ликовании толпы.

Следующему приговорённому, командиру личной стражи королевы Мередит, вонзили крюк под рёбра и подвесили мучиться рядом с медленно задыхающимся послушником, который к тому моменту всё ещё оставался жив. Так возле Рутвена с посиневшим от удушья лицом оказался хрипящий бедняга, который был даже не в силах закричать.

Эрниваль отвернулся, чтобы не видеть бьющих в агонии тел, но от выкриков из толпы, живо описывающих происходящее, ему было никуда не деться. «Гляди, как дёргается! Сейчас обгадится!» — восторженно взвизгнул кто-то, и магистр Серых судей ощутил, как к горлу подкатывает ком. «Они преступили закон богов и людей, — успокаивал себя он. — Они заслужили.»

Немолодая женщина оказалась служанкой, что подливала отраву в питьё короля. Его величество велел напоить её авентийским полусладким, любимым вином королевы, но прежде вскипятить его до пузырей, что и сделали в котелке неподалёку от эшафота. Одежду со служанки срывать не стали, но в остальном обошлись с ней едва ли милосерднее, чем с остальными. Жидковолосый вставил ей в горло воронку, а угрюмый детина влил кипящее вино под чудовищные вопли.

К счастью для Эрниваля, они продлились недолго, и следующей на эшафот привели веснушчатую девушку. Увидев её, бесновавшаяся толпа немного стихла.

— Из всех предательств, — начал его величество, — ужаснее всего предательство богов. Колдовство, обращение к тёмным силам — вот в чём обвиняется эта девушка, бывшая некогда служительницей в Храме троих. Её отвратительное преступление — удар в самое сердце нашей веры и величайшее