— Да, так… Смотрю на тебя, и кажется мне, что людей особо к себе не подпускаешь ты. — с хитрости начал я, целью которой была попытка расположить собеседник к словоохотливости.

— Ну это ты зря. С чего это мне не подпускать? Вон скольких подпустил, — он кивнул головой в сторону кладбища.

— Так они ж все мертвые. — как-то машинально сказал я, хотя ранее почему-то никогда не брался убеждать старика, когда он говорил о трупах, как о живых, что их всех людьми уже назвать нельзя.

— А что это меняет? — спокойно спросил Ливий. — Для меня ничего не меняет. Заботы требуют? Конечно! У того дожди размыли холм, у того камень накренился, у того травою все поросло.

— Но ты же ухаживаешь за ними не потому, что они просят тебя… — я хотел продолжить, но был прерван возражением.

— Так значит, надо ждать до тех пор пока попросят? Или думаешь, что если не просят и даже точно знаешь, что никогда не попросят, делать ничего по собственному желанию не надо? Выходит тогда, что человека и вовсе можно не предавать земле.

— А если и в самом деле можно и не хоронить? — решил я узнать, почему это мой товарищ по беседе считает необходимым рытье могил и последующее уложение в них бренные полочки, расставшиеся с душами. Ответа сразу не последовало, и наступившее совсем недлительное молчание, по всей видимости, было употреблено Ливием для подбора более удачной формулировки своей точки зрения. Наконец, он вновь вступил в диалог:

— Смрадом земля наполнится! — с ним не поспоришь, это действительно аргумент, достойный того, чтоб быть самым что ни на есть железным фактом. — А если ухаживать за каждым из них в положенное время, серчать не будут, да заботливых своих собратьев, все еще предпочитающих по большей части вертикальное положение, пощадят.

— Слушай, — веселым голосом заговорил я, будучи наведенным умозаключением Ливия на забавную мысль, — тебе бы в историки податься. Там любят, когда говорят примерно такими словами, как ты сейчас, о вещах прошлых. Поэтично получается для истории, это всем и нужно.

— Не понимаю. — твердо изрек полоумный, видимо, и вправду не сумев понять, что можно всеми этими «заботами, трупами, смрадом» метафорично выражаться, когда толкуешь о минувшем, и пытаешься препарировать рассуждениями таковое.

— Бывает. Ясно, в общем, все с мертвыми, а что насчет живых? Какого мнения о них?

— С ними… тут тоже забота нужна. Но все сложнее.

— Отчего же?

— Навязываться надо, а это дело не из легких. Всякий сам себе только вспомогать хочет и думает, что поодиночке лучше. А если кто и пришел с предложениями вспомоществовать, то сразу врагом становится. Мол, вид у него только добрый, а на самом деле беду хочет принесть: или заберет что-то, или из-за неуклюжести, — а многие только в том и уверены, что дела вести лучше них никто не горазд, — помощью своей хуже сделает, причем настолько, что в тартарары вся прежняя жизнь, хоть и неказистая, но привычная, канет.

— Может и так, но неужели только помощью ограничиваются взаимоотношения? Ты, кажется, больше ничего и не упомянул. — сказал я, чувствую, что мне очень нравится слушать интересные объяснения безумного, который, если присмотреться, не так уж и безумен.

— А чего тут еще упоминать-то? Веселье? Развлечение? Ради такого нету во мне не то что желания, но даже мочи набиваться кому-то в друзья. Это приложиться потом должно. Как говорится, в следствие естественных причин содружества на основе взаимодополнения.

— Сильно сказано, — широко улыбаясь, одобрил я своеобразно завернутую мысль Ливия. Ничего не скажешь, говорит хорошо, но сразу чувствуется, что ему абсолютно неведома суть человечьей природы. Взял за образец себя и сделал абсолютно не имеющие никакого применения к обществу выводы. Эти законы действенными будут лишь в среде блаженных. А обратить всех в таковых никому не под силу. Однообразие, конечно, пришить можно, но лишь такое, что потворствует процветанию имеющихся у всех и далеких от прекрасного черт, тех, о которых человек даже задумываться не может, ибо ни формируют его основы, животные основы. Насчет же вещей возвышенных каждый наговорит уйму слов и придерживаться будет только того мнения, какое опять-таки не противоречить обозначенному животному началу. В общем, получается, дрянной философ из моего полоумного товарища.

После это разговор потек вяло, но несмотря на это, мы умудрились просидеть на свежем воздухе рядом друг с другом не менее пары часов. За это время по-прежнему находившееся у меня в руках дитя успело проснуться пару раз и выдавить из себя небольшое количество мало напоминавших плач нечленораздельных звуков, но до какофонии не дошло.

— Ну что, я, пожалуй пойду, — сказал я, чувствуя, что устал сидеть, а затем поднялся.

— Да, да. — ответил Ливий, и я заметил, что вид у него такой, будто он к чему-то усердно прислушивается.

— А ты продолжать пойдешь? — осведомился я, подразумевая не докопанную могилу.

— Непременно, только сначала узнаю, чего они хотят. — вымолвил могильщик и направил руку в каком-то направлении. Я подумал, что он опять говорит о трупах как о живых, но машинально все равно посмотрел в ту сторону, куда указывала его ладонь.

И там действительно кипела жизнь — не менее дюжины полицейских автомобилей один за одним парковались у главного входа в кладбище. Когда последние еще окончательно не остановились, из первых уже вылезали клоны, один уже даже открывал калитку.

Ужас овладел мной, и я, будучи целиком и полностью скован им, не двигался с места несколько секунд, затем же, совершив над собой многого стоившее усилие, развернулся и побежал. Ноги несли меня в направлении, подразумевавшем возможность отдалиться от преследователей.

Ни разу не оглянувшись и крепко вцепившись в сверток, в котором хранилось начавшее верезжать чадо, я достиг ограды, представлявшей собой барьер в половину моего роста. В момент преодоления последней мой взгляд был обращен в сторону гнавшихся за мной. Трое из них были совсем близко, на расстоянии не более тридцати метров. В руках они держали рукояти пистолетов, а их раскрасневшиеся лица были невозмутимы.

Когда я уже отвернулся и продолжил бегство, кто-то из этой тройки крикнул «Остановитесь!». Через пару мгновений за спиной моей раздались выстрелы, а над головой засвистели пули.

Вот он рядом, лес! Сейчас это сборище деревьев и трав является шансом на спасение. Добежать бы и не испустить при этом дух. Вдруг я чувствую легкий толчок в левую руку, и думаю, что в меня попали, однако боли никакой не ощущаю. Наверное, адреналин в крови заглушает сигналы нервов, пытающихся рапортовать в мозг, что нарушена целостность организма.

Непрерывный бег длился не менее пятнадцати минут. Выстрелы сначала становились менее громкими, а потом и вовсе перестали быть различимыми вместе с редкими окликами клонов. Сильно устав, я в изнеможении сел на землю, и стал смотреть на окровавленную руку и окровавленную простыню, укутывавшую младенца. Странно, даже сейчас нет ни малейшего намека на боль, хотя, казалось бы, такое количество темно красной жидкости должно говорить о серьезном ранении. Ну да ладно.