— отрицание и осмеяние организующей духовной силы национальности и национальной государственности, отрицание самой идеи права как начала сверхклассовой и сверхиндивидуальной справедливости и объективности в общественных отношениях… механический и атомистический взгляд на общество как на арену чисто внешнего столкновения разъединяющих, эгоистических сил»[58].

К XXI веку новый максималистский и глобалистский либертаризм обрел статус догмы в постмодернистской Европе. Сугубо национальные ценности оказались за рамками идеологии «объединенной Европы», однако снисходительное отношение к незападным мирам и идейное менторство лишь усилились. Но российская посткоммунистическая интеллигенция вновь со свойственной лишь ей пламенностью проявила нигилизм к своей истории и приняла почти троцкистский проект всемирной либеральной революции под эгидой Запада, на алтарь которого опять можно положить все национальное и даже пожертвовать государственностью. В конце XX века сопротивление сербов агрессии НАТО или русских в Крыму вызывало только раздражение у московских либералов, считавших подобно народникам-марксистам века XIX единственным противоречием в мире противоречие между демократией и тоталитаризмом.

История XX века наглядна: пока Россия, забыв о национальных интересах, о геополитических позициях безраздельно увлечена ниспровержением собственной истории и распрями по поводу политического устройства, нация оказывается на пороге утраты преемственной государственности. В 1917 году тысячелетняя русская история и историческая государственность были упразднены до основания. Трагедия не могла не повториться в 1991 году. Горькие патетические строки Максимилиана Волошина времен революции можно вполне применить и к краху СССР: «Не надо ли кому земли, республик да свобод? И Родину народ сам выволок на гноище как падаль…» Но в XXI веке к процессам внутри России, к которым так неравнодушны оппоненты России, еще более подходят точные по анализу строфы: «А вслед героям и вождям крадется хищник стаей жадной, чтоб мощь России неоглядной размыкать и продать врагам…»

Великая Отечественная война и ее место в эволюции российского исторического сознания

В рассмотрении аспектов влияния идеологии на общенациональное сознание и его роли в расшатывании или спасении государственности особенно наглядным примером является как патриотический подъем в Великой Отечественной войне, так и судьба исторической памяти о ней в драматических утратах конца XX века.

Неудивительно, что как внутри страны, так и на Западе именно те, что ниспровергал Победу и роль СССР во Второй мировой войне, обрушился и на Специальную военную операцию против неонацистского геноцида на Украине, упреждающую новое нашествия авангарда «объединенной» Европы на Русский мир практически с теми же целями, что и у Гитлера. Западная Европа, вдохновленная легализацией ревизии истории на родине Победы в годы перестройки и в 90-х, выплеснула всю свою ревность и комплекс неполноценности сначала на уровне публицистики и псевдонауки, затем устами официальных лиц. Так, очередное ниспровержение в конце XX столетия всей — не только советской, но и русской — истории не отступило перед Победой и памятью о союзничестве — святыни, на которую не посягали в годы холодной войны.

Именно в начале 90-х годов такая атака могла обладать особенно разрушительным необратимым воздействием на сознание, не получая аргументированного отпора, ибо эйфория от прощания с тоталитаризмом была в апогее, а разочарование в коммунистическом эксперименте разделяли и большие массы людей, даже шокированные крахом СССР. В расколотом обществе нарастали все возможные политические, социально-экономические противоречия и сепаратистские тенденции. Отождествление российской государственности с демонизированной политическо-идеологической организацией государства — в русле мировоззрения ранних большевиков и их позиции по отношению к Российской империи как недостойной сожаления — обесценивало преемственную государственность. В таком сознании единство страны, ее территория становятся временными категориями, обусловленными изменчивыми политическими и материальными обстоятельствами. Смятенность сознания, потеря ощущения самоценности своего исторического бытия отчасти даже ударили по инстинкту продолжения рода, и была явлена демографическая катастрофа, имевшая, разумеется, много других причин, но никогда не объяснимая чисто экономическими факторами. (Демографический бум отмечен в голодное и нищее, но полное энтузиазма десятилетие после войны.)

Отсутствие веры, общей идеологии, смена ценностей, привычное осуждение собственной истории оставляли и делали память о Победе, ее святость в сознании одной из немногих важнейших скреп. Это были именно те «общие исторические переживания», которые помимо «общего духа, миросозерцания», утративших свою роль в секулярном обществе XXI века, делали народонаселение, по трактовке православных философов-эмигрантов, нацией (рассматриваемой ими вообще вне категории этничности), т. е. «преемственно живущим организмом», протагонистом продолжения исторической государственности[59].

Запад вряд ли посмел первым на официальном уровне беззастенчиво извращать роль СССР и смысл Победы, если бы именно отечественные идеологи не начали внедрять в сознание версии о воевавших двух идеологических монстрах, равно представляющих мировое зло. Были испробованы и статистически абсурдные подсчеты потерь, и тезис, что лишь «большевики» и подневольные сражались с родственным большевизму фашизмом за мировое господство. СМИ и историческая литература, причем не только псевдонаучная, подвергали сомнениям не только масштабы тех или иных битв, развенчивали личности тех или иных полководцев и героев, не только пересматривали до абсурдных цифр потери, но даже начали выставлять предательство взятого в плен малодушного командира-выдвиженца А. Власова как подвиг борьбы с системой. Для сравнения — дворянин герой Русско-японской и Первой мировой войны генерал Д. Карбышев принял мученическую смерть от гитлеровцев, но не совершил измены воинскому долгу.

Удар наносился по самому толкованию смысла войны, которая трактовалась не как война за право на жизнь и историю народов, а как борьба за американскую демократию. В такой интерпретации победа «недемократического народа» обесценена, разрывом преемственности русского, советского и постсоветского исторического сознания достигаются фундаментальные цели, а вместо национальной истории у русских в XX веке остается лишь погоня за ложными идеалами. Квалификация СССР в качестве преступного государства, как и нацистский рейх, служит изменению смысла войны и дает основания для ревизии итогов Ялты и Потсдама.

Обесценение категории преемственной государственности и ее отождествление с определенной политической и идеологической организацией государства в таком логическом ключе подрывает имманентную историческую данность национальной истории в истории мировой. Как и в предреволюционные годы начала XX века ее единство, территория опять становились в сознании временными категориями, обусловленными изменчивыми идеологическими и материальными критериями и обстоятельствами. Национальное чувство извращенно вполне по-большевистски основывается не на «любви к отеческим гробам, к родному пепелищу» тысячелетней истории, а лишь на верности определенному идеологическому постулату, который просто изменился и потребовал новых жертв.

Не случайно на антикоммунистическом Западе, где СССР неофициально называли прежним именем «Россия», одновременно взяли на вооружение выгодную большевистскую интерпретацию: Россия и русская история «упразднены» безвозвратно в 1917 году, а СССР является не продолжением тысячелетнего государства, а соединением «независимых и самостоятельных» наций. Такой подход последовательно применялся в отечественной — сначала марксистской, а потом либеральной — доктрине и