был весьма труден. В первом поколении эмиграции утрата родины мобилизовала национальное чувство и побудила к жесткой оценке даже Февраля 1917-го и естественному тотальному неприятию советской власти. Но послужившее упадку России и ее государственности снисходительное прочтение русской истории не могло исчезнуть, чему способствовала и новая среда. Только с очевидным превращением независимой Украину в воинствующе русофобское острие западной, прежде всего англосаксонской, стратегии начали публиковать материалы об антирусской активности украинской, прежде всего униатской, эмиграции, маскируемой даже не всегда мнимой борьбой с коммунизмом.

Хотя российские большевики, считавшие себя истинными наследниками французской революции, повторили провозглашенный якобинцами «революционный террор», европейская историческая мысль продолжала усматривать истоки большевизма даже не у Петра Великого, не у Робеспьера с гильотиной, даже не у Иоанна Лейденского и Томаса Мюнцера, а в варварстве варягов и Чингисхана. Любопытно, что такие воззрения уже в 1950-х годах исповедовали и оказавшиеся в эмиграции меньшевики в их издании «Социалистический вестник», где Е. Юрьевский обличал «тоталитарный империализм» СССР как наследника всей тоталитарной русской истории, ведущей начало от Чингисхана и обретшей законченный экспансионистский импульс в послании Филофея о Москве — Третьем Риме. Эти почти гротескные витийства, безграмотные в отношении подлинного текста и смысла послания Филофея, добавляли идейных оснований провозглашенному в США «антибольшевистскому крестовому походу» в начавшейся холодной войне. Это даже побудило яркого публициста историка-эмигранта Н. Ульянова опубликовать блестящую фундированную отповедь, впечатляющую эрудицией и проникновением в религиозный эсхатологический смысл письма псковского старца[71]. Свою роль в формировании эмигрантских взглядов играла и ожесточенная антирусская униатская галицийская эмиграция.

О настроениях нового поколения русской эмиграции, неизбежно подвергавшегося некоторой культурной ассимиляции, с тревогой писал А. В. Карташев: «Ни одному из христианских европейских народов не свойственны соблазны такого самоотрицания, как русским. Если это и не тотальное отрицание, как у Чаадаева, то откровенное, при случае, подчёркивание нашей отсталости и слабости, как бы нашей качественной от природы второстепенности. Этот очень старомодный „европеизм“ не изжит ещё ни в наших, уже сходящих со сцены поколениях, ни в нашей молодёжи, вырастающей в эмигрантском отрыве от России»[72].

Однако характер нацистского нашествия, нескрываемые цели рейха в отношении славян и прежде всего русских, гибель гражданского населения на оккупированных русских территориях делали очевидным, что победа фашистского нашествия — это конец России и конец русской нации, которая, истребленная наполовину, обречена была превратиться в расходный материал. Народ самоотверженно сопротивлялся, но во главе стояли те, кто лишил эмигрантов Родины и попрал все, что составляло красоту и правду русской жизни для эмиграции той волны. Но даже при этом, по свидетельству правнука великого Л. Н. Толстого, академика-слависта Никиты Ильича Толстого, родившегося и выросшего в русской эмигрантской среде довоенного Белграда, 80–85 % эмигрантов, ненавидя большевизм, сочувствовали Красной армии, потому что страстно переживали за Родину.

Русская эмиграция в Сербии — это особенно трепетно переосмысливавшая драму русской истории часть русской нации в изгнании. Ей, в отличие от эмигрировавших в Западную Европу, король Александр Карагеоргиевич, сам страстно переживавший судьбу России, дал все возможности реализовать свои не только материальные, но и духовные потребности, подарил великолепный Русский дом, возможность не только творить науку, но даже создать свои культурные учреждения, свой театр. Русские профессора, оказавшиеся в Париже таксистами, в Югославии создали кафедры, основали целые направления науки, подняли на высокий уровень правоведение, историческое знание и особенно много своих разработок посвятили анализу взлетов и падений и духовных причин катастрофы. Исследователь наследия русской эмигрантской мысли в Королевстве Югославия Е. А. Бондарева пришла к выводу, что большинство интеллектуальной элиты белградского круга не принимали не только Октябрь, но и Февраль[73]. Для либералов, как и для революционеров, важнее было соответствие государственного устроения своей доктрине, для почвенников — сохранение Отечества, даже при неугодном государстве.

Сам же Н. И. Толстой участвовал в партизанском движения в Сербии, в 1944 году добровольцем вступил в Красную армию, написав в заявлении: «Я хочу воевать, как мой прадед воевал под Севастополем». К его добровольному возвращению с родителями в СССР побудило не обаяние коммунистической идеологии. За этим стояло желание быть со своим народом и родиной в период, когда Дух мая 1945 года и Великая Победа сделали СССР-Россию в глазах Запада объектом отторжения и стратегии «сдерживания» и «отбрасывания», вновь открыто предлагаемых и применяемых против некоммунистической России через 75-лет после Победы[74]. Эта политика обрела уже формы идейной паранойи и самоубийственных для Европы санкций, для чего Специальная военная операция послужила лишь поводом снять маски.

Прозрение части эмиграции в сути «антибольшевистской» политики Запада нарастало с началом холодной войны, особенно с принятием в 1959 году конгрессом США по представлению галицийских униатов и поляков (Л. Добрянский и конгрессмен от Иллинойса Э. Дж. Дервински) закона США «О порабощенных нациях» (P. L. 6–90). Закон, провозглашавший цель освободить «жертвы империалистической политики коммунистической России», назвал таковыми все народы союзных республик и даже «Казакию и Идель-Урал», кроме русского. Русская эмиграция (в том числе Г. П. Чеботарев, С. П. Тимошенко, Н. М. Рязановский, Г. П. Струве, Н. С. Тимашев и др.) безуспешно пыталась добиться включения в список русский народ и протестовала, распознав, что за лозунгом борьбы с большевизмом уже почти не скрывалась борьба с «русским империализмом», причем на самой территории исторической России. Инициаторы резолюции и не пытались маскировать нигилизм по отношению к России «борьбой с коммунизмом» и предлагали применять к «русскому империализму» в образе СССР оценки из «Тайной дипломатической истории XVIII века», в которой К. Маркс призывал вернуть Россию к Московии в положении Столбовского мира[75].

То, что Запад вовсе не так отторгает «советский коммунизм» — «создание своего духа», — «как ненавидит Россию историческую», — остро прокомментировал историк-эмигрант Н. Ульянов в докладе 1961 года. «От его первоначальной антисоветской идеологии ничего не осталось, она вся подменена идеологией антирусской… Когда за границей гастролирует русский балет, в газетах можно прочесть выражения восторженной благодарности: „Spasibo, Nikita Sergeevich!“, но все коммунистические перевороты… единодушно относятся за счет „извечного русского империализма“. Политические лозунги Запада зовут не к свержению большевизма, а к расчленению России… Нам приходится быть свидетелями… небывалого поношения имени русского…»[76]

Отечественная война, востребовав национальное чувство, порушенное классовым подходом, восстановила чувство исторической преемственности, острое переживание принадлежности не только и не столько к конкретному этапу или режиму в жизни своего народа, но и ко всей его многовековой истории, его будущему за пределами собственного жизненного пути. Общая кровь, пролитая за общее Отечество, очищала от скверны братоубийственной Гражданской войны и воссоединила в душах людей разорванную, казалось, навеки нить русской и советской истории.

Историческое самосознание поколения войны не успело подвергнуться стиранию, наоборот, оно само существенно переработало