с одной стороны, и Бакуниным и Чернышевским, с другой стороны, не есть просто «историческое» различие. Это не звенья одного и того же ряда, это два по существу совершенно не совпадающих в сути, даже «непримиримых духовных течения, которые на всякой стадии развития должны вести борьбу»[45].

Во второй половине XIX века дискуссия утрачивает не только религиозное, но и глубокое философское измерение; опускаясь до сугубо атеистического и материалистического начала, она обретала и сугубо политическое содержание. Это родило целую палитру ярких публицистов, не всех из которых можно назвать мыслителями с философской точки зрения вследствие весьма простого философского содержания. С. Булгаков охарактеризовал потом весьма метко и саркастично «несложненькую философию истории среднего русского образованца»: «Вначале было варварство, а затем воссияла цивилизация, то есть просветительство, материализм, атеизм…» Однако кроме либерального плода, выросшего на ветви Просвещения, европейская цивилизация, как пытался обратить внимание Булгаков, имеет не только многочисленные ветви, но и корни, питающие дерево, до известной степени обезвреживающие своими здоровыми соками многие ядовитые плоды. Эти корни — христианство. «Поэтому даже отрицательные учения на своей родине, в ряду других могучих духовных течений, им противодействующих, имеют совершенно другие психологическое и историческое значение, нежели когда они появляются в культурной пустыне и притязают стать единственным фундаментом»[46] (выделено Н. Н.) — Сознание советской и постсоветской интеллигенции — это именно продукт насаждения атеистического универсализма в выжженной принудительным атеизмом «пустыне».

Бурная мыслительная деятельность русских умов середины XIX века была весьма разных направлений и теоретических основ, которые невозможно даже перечислить, тем более проанализировать в кратком схематическом обзоре. При этом политические позиции и теоретические основы совершенно необязательно совпадали, что проявлялось даже в кажущемся парадоксальном смешении философских и политических взглядов. Если Д. Писарев и М. Антонович всячески продвигали теорию Дарвина о борьбе за существование, то такие же убежденные материалисты, как революционер-демократ Чернышевский и теоретик анархизма П. Кропоткин, решительно подвергли критике дарвиновское учение, философски исполненное прометеевским духом подавления и насилия, распознанное «чуткостью ко злу» (Н. Лосский)[47], а «почвенник» Н. Данилевский был куда либеральнее в вопросах общественно-политической жизни, чем западник, но «охранитель» М. Катков.

Яростная общественно-политическая дискуссия образованного слоя развивалась в особом и продолжающем себя и в XXI веке российском жанре (сохранившемся в XXI веке) «толстых» литературно-общественных журналов[48]. Все они ставили вопросы общественно-политического звучания, стремясь не только отражать общественное мнение, но и формировать его. Как радикально-демократические, так и охранительно-консервативные издания впадали в обличительный и дидактический назидательный тон, что проявляло специфическую черту политического дискурса России — пламенность и яркую эмоциональную окраску полемики, бескомпромиссность позиций, что приводило к разрывам отношений между вчерашними соратниками, расколам кружков, редакций. Такое свойство политической культуры усиливалось к предреволюционной эпохе, явив беспощадно уничижительные публицистические приговоры В. И. Ленина любым оппонентам. В XXI веке, утратившем манеры и язык прошлого, полемика и вовсе стала нетерпимой. Однако острота полемики и элементы сектантства поначалу не приводили к полной интеллектуальной закрытости с ее неизбежным «одичанием», а оппоненты были способны с уважением признавать как заслуги в жертвенном общественном служении, так и вклад в развитие мысли.

Атеистическое мировоззрение и материализм революционеров-демократов В. Белинского, Н. Чернышевского, Н. Добролюбова, М. Антоновича побуждали этих публицистов обрушивать яростную критику на глубокие мысли о вере Н. Гоголя, на свободные от политического назидательства романы И. Тургенева и призывать к прямому декларированию в искусстве и литературе политического кредо. Это подготовило крутой поворот к марксизму, и крайне левая мировоззренческая струя в российской общественной мысли, наполненная огромной энергией, превратилась в сугубо политическую программу. Классический либерализм без революционности, умеренное западничество, сочетавшееся с преданностью русской и славянской культуре А. Н. Пыпина или с признанием западника К. Д. Кавелина равной ценности славянофильства, ибо «ни один порядочный и умный человек не может не быть наполовину славянофилом, наполовину западником»[49], были обречены померкнуть по мере того, как раскалялась дискуссия.

Под сильным влиянием марксизма и истории европейских революций атеизированное западничество приводит российский бунтарский дух к нетерпеливому ниспровергательству русской истории. Радикальные и революционные формы такого нигилизма отрицали не только русский государственный опыт, но в целом и ценность национальной государственности как пройденный этап. Так, во время восстания сербов и Русско-турецкой войны 1875–1876 годов, вызвавших в России — и в низах, и в верхах общества — подлинно народный подъем сострадания к православным народам под оттоманским игом, народники-марксисты в журналах «Вперед» и «Набат» называли национально-освободительный порыв славян борьбой «старого мира» за «ложные идеалы», полагая, что «единственная независимость, за которую следует бороться, есть независимость труда от всех стесняющих его хищнических элементов»[50].

Вместе с научной теорией марксизма в Россию проникали и антирусские суждения К. Маркса и Ф. Энгельса, которые были бесспорными лидерами в нигилистической интерпретации русской истории и внешней политики России. Не случайно в СССР — стране победившего исторического материализма и марксистско-ленинской идеологии — никогда не было издано полное собрание сочинений классиков. Даже в опубликованных трудах, утратив «пролетарский интернационализм», они выражали почти расистские уничижительные взгляды на славянские народы как на варварский Восток и «ничтожный мусор истории» (Ф. Энгельс)[51]. Что касается России, то Маркс открыто постулировал отношение к ней как к черному зигзагу мировой истории, колыбелью которой является «кровавое болото монгольского рабства», а не «суровая слава эпохи норманнов»[52]. В 1848 году Энгельс провозгласил, что «революция имеет только одного действительно страшного врага — Россию». Такие сентенции, похоже, стали в 2022 году методическим пособием для европейской пропагандистской машины, многократно превосходящей по изощренности, масштабам и грубости советский агитпроп, никогда все же не опускавшийся до демонизации народов и цивилизаций. Именно тотальное отрицание исторического достоинства России и русских обрушено на Русский мир как историческое явление, когда Россия решилась пресечь использование Украины как поля геноцида русских, лабораторию активации европейского нацизма.

Антирусские воззрения К. Маркса, проживавшего в Лондоне с 1849 года до самой смерти, соответствовали общей тональности британской политической и общественной мысли. Кумир лондонских салонов времен Крымской войны, поэт А. Теннисон, никогда не бывавший в России, записал в дневнике: «Я ненавидел Россию с самого своего рождения и буду ненавидеть, пока не умру»[53]. Со своей стороны, Маркс обрушивался на всех, кто не проявлял должного неприятия России, и немало жестких сентенций досталось даже самому лорду Г. Пальмерстону, которому даже приписывают фразу: «Как трудно жить на свете, когда с Россией никто не воюет», якобы оброненную в частной беседе незадолго до Крымской войны. В противовес «русофильству», которое виделось Марксу даже в британской внешней политике (он именовал Гладстона царефилом), он задумал написать специальную работу, оставшуюся незаконченной. Но части ее