– С восьми лет.

Бьен осела наземь, словно ей ноги подрубили. Тихим облачком взметнулся пепел, покрыл сединой ее черные волосы, сразу превратив в старуху.

Рук медленно сел с ней рядом.

– Все хорошо, – беспомощно, глупо проговорил он.

– Ничего тут нет хорошего, – мотнула она головой.

– Ты сама сказала: никогда этой силой не пользовалась.

– Вчера воспользовалась.

– Ты спасала людей. Меня спасала.

– Все равно. – Она снова покачала головой. – «Личи – это извращение. Ядовитые, противоестественные…»

– К чему вспоминать аннурские законы? Здесь уже не империя.

– Не только по аннурским законам, – уныло возразила она. – Сам знаешь. «Жги их, бей их, схорони их всех, потому что каждый живой лич есть оскорбление красоты и отваги Трех».

Он задумался: сколько часов она провела, перечитывая законы? Сколько раз окуналась в проклятия, высказанные поэтами, государственными деятелями, драматургами? Ему представилось, как она, бессонная в спящем храме, перебирает старинные тома, заучивая наизусть полные ненависти слова.

– «Любовь не надо заслуживать», – напомнил он. – «Любовь не знает пределов и условий. Она всеобъемлюща, или она не любовь. Любящий не считает заслуг и вины…»

– В четвертой заповеди, Рук, – оборвала она его всхлипом, – ни слова не сказано о личах. О личах ни одна заповедь не говорит.

– Думаешь, я без заповедей не могу тебя любить?

Он придвинулся к ней. Хуже всего, что она осталась прежней. Глаза покраснели от слез и дыма, лицо, перемазанное золой и пеплом, осунулось от изнеможения, и все равно он видел в ней ту женщину, которую так часто обнимал раньше. Она взглянула ему в лицо.

– Что ты со мной сделаешь?

Спросила тихо, но вопрос звенел, как свежеоткованный нож.

Рук смотрел на нее и не находил ответа.

– Личей мы убиваем. Топим или сжигаем, чтобы они не испортили нашего мира, не успели никому навредить. – Она вздернула подбородок, подставив горло. – Лучше ты, чем кто другой.

Она дрожала, как в горячке. На шее вздулась жилка, дыхание срывалось.

Ему было больно – хуже, чем от побоев и ран, словно внутри лопнуло что-то, без чего нельзя жить. Хотелось ее обнять, утешить, уверить, что все будет хорошо, только это была бы ложь. Мир разваливался, и ее вопрос «Что ты со мной сделаешь?» перерезал последнюю связующую его нить. Кем же она его считает, если думает, что он способен обратиться против нее, причинить ей зло?

Рук долго сидел, отупев, как заколотый бык, уже бескровный и безжизненный, но еще не умеющий упасть.

– Ничего я с тобой не сделаю, – выговорил он наконец.

И потянулся к ней, обнял за плечи. Она, вздрогнув, замерла – и отодвинулась. Всего на пару дюймов, но показалась вдруг такой далекой, недостижимой.

– Как же тогда? – тихо спросила она.

Рук покачал головой, попытался представить завтрашний день, послезавтрашний… На костре догорали тела. В руинах за стеной скребся ветер. Эйра жила не в храмах, ее домом были сердца человеческие, но в своем сердце он находил лишь гнев и сомнение, страдание и пепел.

– Будем жить, – сказал он.

– Как?

– Не знаю. – Он с болью разогнул ноги, протянул руку ей, помог подняться. – Но здесь оставаться нельзя.

Когда они вышли из храма, день перевалил к вечеру. Полдня за переноской трупов не вылечили Руку больную голову и не укрепили подгибающихся ног, а смрад обгорелой плоти в горле вызывал тошноту. В глазах еще мутилось, воспоминания путались, но одно он видел снова и снова: лопаются головы, а за спинами обезглавленных стоит стиснувшая кулаки Бьен, и лицо ее залито кровью.

– Ты как? – спросил он, погладив ее по спине, словно эта мимолетная ласка помогла бы ей осилить предстоящие четверть мили пути.

Бьен покосилась на него. Больше не плакала, но на лице застыла и готова была разлететься вдребезги маска отваги.

– Не знаю.

– Ты была права, – сказал он. – Хорошо, что мы вернулись в храм.

– Права? – Она покачала головой. – Я хотела показать людям силу любви, а что они увидели? Как двое чумазых оборванцев швыряют тела в огонь.

– У любви миллион обличий.

– В том числе обезглавливание?

Он остановился, поймал ее за плечи, вытащил из людского потока в тень широкого навеса.

– Я… – она только раз взглянула на него и стала смотреть мимо, – видела твое лицо, когда ты вспомнил.

– Это ничего не значит.

– Я лич.

Тихо прошипела, а улица так шумела, и все же стоило кому-то подслушать…

Рук затащил ее в узкий переулок, на ходу припоминая, куда он выводит. Ни один человек не задержался рядом. Носильщики гнули спины под ношей. Рыбаки тащили полные улова плетеные корзины. На краю людского потока, как всегда, околачивались без дела старики. Казалось бы, бойня в храме должна оставить в мире глубокий след, но, конечно же, не оставила. Люди то и дело умирают. Трагедия всегда разворачивается не здесь.

– Я лич, – почти беззвучно повторила Бьен.

– Не говори так, – буркнул Рук.

Она пожала плечами, разглядывая свои руки в засохшей крови, грязи и золе.

– Это же правда.

– Не вся правда. – Он взял ее за плечи. – Еще ты жрица, друг, ученая, моя любимая.

– Мой храм сгорел вместе с моими друзьями. Моя ученость никому не помогла, а мой любовник… – она подняла на него глаза, – смотрит на меня как на чужую. Как на чудовище.

Рук вдруг понял: он не знает, что делать со своим лицом. Любое выражение выглядело бы фальшивым. На миг он позавидовал безликости той костяной статуэтки Эйры. Где-то она сейчас? Наверное, развалилась в пожаре.

– Ты не чудовище, – покачал он головой.

Слова оставили на языке тухлый привкус.

Бьен снова пожала плечами.

– Ты воспользовалась силой впервые за… за сколько? – вбивал он в нее слова.

– За шестнадцать лет, – тяжело уронила Бьен.

– Шестнадцать лет. Вот тебе доказательство. Мы сами выбираем, кем быть.

– Раньше и я так думала.

– Это правда.

– Не вся правда, – грустно улыбнулась она.

На один удар сердца он снова стал голым, растерянным мальчишкой на песчаном берегу протоки, и теплая сильная рука Кем Анх легла ему на грудь. Он сызнова ощутил в своем сердце двух змей – тоску по детству и отвращение к нему.

Бьен, на миг забыв о своем горе, бросила на него острый взгляд. Он ни разу не заговаривал с ней об этом.

У стены лежала старая рыбацкая верша. Рук кивнул на нее, и оба сели на плетенку.

– Я родился в том здании, что сгорело ночью.

– А дельта… – удивилась она.

– Свидетель, вождь вуо-тонов, забрал меня, когда мне исполнился год.

– Зачем?

Он глубоко вздохнул и устало выдохнул. Сказанного не воротишь.

– Трое