упоминает (очевидно, чтобы не скомпрометировать) членов этого кружка. Он считал, что происходящие с ними события позволяют во многом по-новому проанализировать социализм. Особенностью изучения социализма в данных условиях стало то, что многие его теоретические положения на глазах историка реализовывались на практике. С научной точки зрения это была уникальная возможность сверить теорию с реальной жизнью. Особую важность изучения социалистической теории и практики, по мысли Веселовского, придавало то, что, несмотря на отход большевиков от многих принципов социалистического учения, в основе их идеологии лежал все-таки социализм. «Дело в том, что большевистская программа проводится кустарно, часто очень нелепо, к большевикам примазалось много грязных элементов, компрометирующих их дело, но все-таки в их революции очень много того, что неизбежно при существовании всякого социализма»[837], – считал он.

Анализируя теорию и практику большевизма, Веселовский вскоре пришел к выводу, что большевизм не имеет ничего общего с марксизмом[838], хотя и последний он также не ставил высоко в смысле адекватности объяснения эволюции общественных отношений. «Грубый материализм теоретического марксистского и практического нашего глуповского коммунизма есть полная безыдейность, полное отсутствие какого бы то ни было целостного мировоззрения»[839], – писал он.

Ситуацию в декабре 1918 г. автор сравнивал с Францией накануне захвата власти Наполеоном: всеобщее безразличие. Но дальнейшее сравнение русской и французской революций было не в пользу первой. Если во Французской революции историк находил мощную созидательную струю, то в русской кроме разрушения – ничего[840].

Историк категорически отвергал мнение, что революции – естественные элементы общественного развития. Он приводил пример Англии, где два века не происходило революций, а более или менее успешное развитие Франции, с его точки зрения, шло не благодаря, а вопреки революциям[841].

В разгуле беззакония и революционной стихии Веселовский в первую очередь выделял морально-этические предпосылки. Главная причина – невежество. Причем он был искренне возмущен тем, что грабеж и убийства оправдывают тяжелым наследием старого режима. С его точки зрения, такая логика только оправдывала «чернь», делая ее еще более безнаказанной[842]. «По мере углубления революции холуй от безнаказанности и революционной пропаганды наглел, широкие слои общества отпора не давали, страх перед контрреволюцией ослабевал и революционная демократия становилась все снисходительнее в оценке поступков совершенно разнуздавшейся черни». По Веселовскому, именно такое попустительство подготовило почву для большевизма[843]. Они умело играли на инстинктах толпы, ловко манипулируя и используя ее в своих целях[844]. Для историка коммунизм – это «личина для прикрытия лика озверевшего раба»[845].

В сложившейся ситуации историк не видел возможности организовать сопротивление «высших классов», пока «широкие массы сами не поднимутся против вооруженного засилья организованных большевиками отбросов общества»[846]. Историк выражал надежду, что русский народ сможет самостоятельно свергнуть большевистскую власть, для этого ему необходимо «уничтожить в себе элементы разложения и придти затем к сознанию своих ошибок»[847]. Но для борьбы, по мысли ученого, ему понадобятся предводители, а вот их-то он не видел. Революционная демократия (кадеты, эсеры, меньшевики и т. д.), по его мнению, показали свое неумение решать практические вопросы и оторванность от народа. «Итак, в сущности, выбора нет, – далее рассуждал Веселовский. – Остаются старые господа». Но и возвращение старого строя, даже существенно измененного, вызывало в нем скепсис.

В большевизме историк находил и «несомненные элементы сатанинского озлобления против всего и всех». По Веселовскому, это ярко проявлялось в «безоглядном разрушении, в страсти делать зло для зла»[848]. Таким образом, историк подчеркивал антиобщественный характер большевистской власти. С точки зрения автора дневника, дальнейшее пребывание большевиков у власти приведет Россию к катастрофе, и чем дольше будет это пребывание, тем глубже будет падение.

Подводя итог, отметим, что Веселовский предложил последовательно негативный анализ социализма и большевизма. Его мысли, так же как и настроения Готье, совпадали с рассуждениями многих деятелей русской эмиграции[849], что характеризует общие настроения большинства представителей русской интеллектуальной элиты по отношению к новой власти.

Особенное неприятие вызывало вмешательство новой власти в научно-педагогическую жизнь. Радикальный курс большевиков на пролетаризацию университетских кадров расходился с представлением ученых об университете как храме науки. Тем не менее подавляющее большинство преподавателей не спешило увольняться. Во-первых, из-за того, что небольшая, но стабильная зарплата позволяла как-то выжить в вихре революционных событий, а во-вторых, многие расценивали свою работу как служение Отечеству, как свой долг спасения просвещения для будущих поколений. Показательны в этом смысле рассуждения Готье: «Я думаю, что оставаться в Университете [Московском. – В.Т.] и отстаивать его надо до последней возможности»[850]. Вообще у Готье были весьма пессимистические настроения на счет политики большевиков в отношении исторической науки: «Гуманитарные науки им не нужны, поскольку они не преследуют практические партийные цели. Факультеты будут заменены партийными школами, краткосрочными курсами…»[851]. Очевидно, что такой утилитарный подход не принимался историком, воспитанным в духе фундаментального высшего образования. Видя, что рушится дело всей жизни, историк, естественно, находился в подавленном настроении: «Угнетенное состояние души; чувствую, что все валится из рук и ничего делать не хочется»[852].

Параллельно осмыслению места большевизма в записках историков много уделяется внимания роли русской интеллигенции в случившейся катастрофе. Так, Готье считал, что русской интеллигенции присуще отсутствие общественной морали на фоне мессианских устремлений. «Несчастная страна с ее самозваными мессиями и незваным, непрошенным мессианством вот уже четыре века остается страной завтрашнего дня»[853], – восклицал он. Еще жестче высказывался Веселовский, прямо связывая русскую интеллигенцию и большевиков: «Спаивание илотов начала просто интеллигенция, затем оно было возведено в систему и усовершенствовано революционной интеллигенцией и наконец доведено до исступления большевиками»[854]. Он считал, что интеллигенция «оказалась самым дурным слоем русского общества и в настоящее время совершенно разбита, морально и политически»[855]. Таким образом, оба ученых придерживались так называемой «веховской идеологии», т. е. взгляда на русскую интеллигенцию, сформулированного в известном сборнике «Вехи. Статьи о русской интеллигенции» (1909). Типичными чертами такого мировоззрения были: отрицательное отношение к русской интеллигенции как носителю радикальных утопических идеалов, антипатриотизма и антигосударственных взглядов. Этому противопоставлялся умеренный либерализм, государственническая позиция, патриотизм, идеалы ответственности за успешное развитие России. Очевидно, что схожих взглядов придерживался Яковлев, в молодости начинавший как умеренный социалист, а затем изменивший свое политическое мировоззрение, что и привело его в стан Корнилова.

Таким образом, теоретические выкладки о сущности революции, интеллигенции и большевизма были более характерны для дневника Веселовского, что объясняется особенностями его характера, склонностью к рефлексии и строго научному осмыслению окружающей его действительности. Запискам Готье был присущ более эмоциональный подход. Но не меньшее место в дневниках