Постепенно подобрались надежные люди. Большинство из его бригады и барака. Только двое из всех работали в шахте, остальные тоже неплохо пристроились: еще один бригадир, дневальный, хлеборез, портной, сапожник, парикмахер, художник, водонос — по-лагерному «придурня». Девять человек — украинцы, преимущественно «западенцы», полицаи, оуновцы и бойцы УПА: Янцевич, Худенко, Клюк, Сава, Бережницкий, Маринив, Пуц, Демьянюк, Гой. Одни действительно сражались с оружием в руках, были даже командирами; другие только снабжали банды, агитировали против Советов или служили связниками. Сроки они получили от пятнадцати до двадцати лет каторжных работ.

Дневальный Игошин был русский, но мало чем отличался от бендеровцев: сдался немцам в плен, добровольно поступил в полицию города Николаева, окончил школу полицейских, дорос в чинах до начальника одного из районных отделений полиции.

Только Солдатов — единственный кадровый военный, флотский инженер-лейтенант. Он воевал с первого дня, был награжден орденом Красной Звезды и медалями. В ноябре сорок четвертого года Солдатов крепко выпил и пришел в комендатуру береговой базы в Таллине, устроил там дебош, завязал драку с командиром, оба схватились за пистолеты. Командиру все же удалось выставить Солдатова за дверь. На этом инженер-лейтенант не успокоился, выпил еще спирту и отправился куролесить по городу. Угрожая пистолетом, остановил трамвай и приказал вагоновожатому гнать без остановок на предельной скорости. На конечной остановке Солдатов вышел и тут же начал приставать к молодой эстонке. Подошел милиционер и потребовал прекратить хулиганство. Солдатов набросился на милиционера и начал его избивать, а потом выхватил пистолет и выстрелил в упор.

Трибунал приговорил Солдатова к расстрелу. Президиум Верховного Совета, получив ходатайство о помиловании, учел прошлые заслуги офицера и заменил ему высшую меру на двадцать лет каторги.

Зэки считали, что Тонконогов и Солдатов друзья. На самом деле они были слишком разными людьми, и в свободной и мирной жизни вряд ли они бы сошлись. Но в особом лагере — особый мир, свои законы. И если еще сохранились мечты, кроме сытости, тепла и бани, — это мечта о воле. Она объединила всех.

Мечты мечтами, но почему они решились на такой отчаянный шаг? Казалось бы, положение почти всех беглецов неплохое. Но в каторжном лагере ничего нельзя загадывать наперед: сегодня ты придурок, сытый и небитый, а завтра — доходяга в забое или в шахте. Выбьешься из сил — путь один, «под сопку».

Все они, даже признававшие отчасти свою вину, считали, что осуждены несправедливо. Василий Худенко, не рядовой бендеровец — офицер Штаба УПА одного из округов, так писал в дневнике: «…воспоминания о прошлых молодых годах приводят к грустным размышлениям. Сколько я учился. Недоедал. Сидел на стипендии. Окончил. Началась война. Не жил еще совсем. И вдруг фронт. Бремя армии. Плен. Ужасы у немцев, побои, голод. Наши. Тюрьма. Лагерь. Боже мой! А годы уходят…»

Так думали все: жалели свою загубленную молодость, проклинали войну… А приговор считали либо вовсе несправедливым, либо слишком жестоким. И кто поручится, что «органы» не нароют еще чего-нибудь? Возможно, что кто-то из тех двенадцати, к примеру, не только конвоировал, но и приводил в исполнение. Тогда новое дело «по вновь открывшимся обстоятельствам», и — было пятнадцать, стало двадцать. А то и все двадцать пять.

Наконец, большинство беглецов были молодыми и сильными. Они уже преступали не только закон, но и высшие заповеди. Они держали в руках оружие и знали его гибельную власть. Первоначальная цель — вырваться из лагеря — казалась осуществимой: режим в лаготделении № 3 постоянно нарушался, надзирателей и охранников не хватало, даже на вышках по периметру зоны не было часовых. Охрана будто сама провоцировала зэков на побег.

Правда, бывалые сидельцы говорили: с Колымы бежать нельзя, уйдешь от погони, а там тайга, «зеленый прокурор» — не выпустит. Но молодые зэки им не верили.

Наконец, еще одна мысль словно подталкивала к решительным действиям: а что нам терять? Ведь за год до этих событий смертная казнь была отменена. После чудовищных тягот войны пресловутая «эра милосердия» действительно многим казалась возможной, близкой, даже представителям немилосердной власти. Теперь по «расстрельным» статьям давали двадцать пять лет. Наказание за побег полагалось небольшое. Конечно, вооруженный побег — другое дело, это уже восстание, мятеж, 58-я статья, можно было получить прибавку лет на десять. Но и в этом случае действовал принцип «поглощения»: если новый срок не превышал предыдущего, то осужденный оставался со своим первоначальным сроком.

Правда, именно эти послабления, вроде бы облегчавшие задачу беглецов, на самом деле таили смертельную угрозу. Охранники лагерей, бойцы частей НКВД, привлеченные к поиску и погоне, при малейшей возможности вершили суд и расправу: в перестрелке или во время конвоирования, якобы «при попытке к бегству». Один выстрел в затылок, другой в воздух. Если кто слышал выстрелы, скажет: первый был предупредительный, второй на поражение. Какой смысл охране тащить беглеца в лагерь? Отдать под суд? Больше двадцатки не дадут, дальше Колымы не пошлют. Нет, притащить его мертвого и бросить у ворот лагеря — смотрите, с вами то же будет!..

Поэтому Тонконогов предупредил своих:

— Впереди у нас либо смерть, либо воля!

Летом 1948 года группа Тонконогова начала подготовку к побегу. Хлеборез и дневальный откладывали и прятали продукты: запасли двадцать буханок хлеба, ведро сливочного масла, мясные консервы. Сшили специальные заплечные мешки-«сидоры», чтобы нести все эти припасы. Почти каждый запасся небольшим количеством золотого песка, по сорок — шестьдесят грамм. В побеге эта валюта самая ходовая.

Выступление группы Тонконогова было назначено на первое августа.

Незадолго до назначенного срока парикмахер Михаил Сава пришел брить бойцов охраны. Иной раздумал: «Эх, так и полоснул бы тебя, падлу, от уха до уха!» А вместо этого скоблил вохровскую щетину, улыбался, балагурил.

Кто-то спросил:

— А что так часто у Тонконогова собираться стали?

— К концерту готовимся, — ответил Сава.

— Хороший хоть концерт?

— Такой, что вся Колыма о нем заговорит.

Узнав об этом разговоре, Тонконогов встревожился. Двадцать пятого июля передал по цепочке: сегодня в ночь. Кто был назначен в ночную смену, тех сумели подменить.

В двенадцатом часу ночи хлеборез Солдатов окликнул сержанта охраны Васильева:

— Пойдем к Тонконогову, чифирнем.

И Васильев пошел. В «каюте» сидели Тонконогов, Пуц и Сава. Не успел Васильев расположиться, как Солдатов схватил его за руки, а сзади ему на шею набросили ремень и стали душить. Труп положили на койку.

Тонконогов и Сава пошли к домику вахты у ворот лаготделения. Там находились только вахтер Перегудов, вооруженный наганом, и собаковод Светкин — не только без оружия, но и без собак. Дремали эти двое или запросто впустили зэков — но захват произошел легко и быстро: Перегудова задушили, а Светкина связали, заткнули кляпом рот, уволокли в свой барак и положили на ту же койку. Телефон на вахте оборвали.