или поздно настигает возмездие.

Мама протестовала:

— Он не изменял своей партии. Он был и остался конституционалистом-демократом.

— Шингарев предал вымирающую деревню! — воскликнул, как отрубил, дядя Ваня.

Оба долго молчали: мама — растерянная, подавленная; дядя Ваня — очерствевший в непримиримости. Все же он счел нужным привести аргументы.

Он говорил, что полтора десятка лет назад земский врач Шингарев точными цифрами, статистикой доказал, что крестьянство гибнет без земли. А министр Шингарев ныне стал уговаривать народ не захватывать «самовольно» частновладельческих земель, грозил расплатой. В деревню, как при царе, были посланы каратели. Печальник деревенской бедноты обернулся защитником помещиков.

Неудивительно, что среди понявших обман нашлись те, кому невтерпеж было ждать суда истории. Сами вынесли приговор и сами привели его в исполнение.

— Что же ты оправдываешь самосуд? — в горестном недоумении спрашивала мама.

— Не оправдываю. Но понимаю — так могло случиться: праведный гнев вдруг прорвался яростью. В ледоход и реки сносят плотины.

— Разгул стихии... Анархизм! А где же ваша пролетарская организованность? Дисциплина?

Дядя Ваня что-то объяснял, доказывал. В тот раз я была не на его стороне.

В своих суждениях о людях, об их поступках и поведении дядя Ваня был категоричен. Безоговорочно принимал или начисто отвергал, пылко одобрял или резко порицал. Его ирония могла быть очень злой, смех — беспощадным.

Однажды, войдя с улицы и бросив на стол только что купленную свежую газету, он буквально хватался за живот, как при сильных коликах. Бабушка ужаснулась:

— Холера?!

И тут дядя Ваня разразился гомерическим хохотом.

— Ай да Марк Петрович, — едва выговаривал он, давясь словами. — Вот бедняга... Униженный и оскорбленный интеллигент... Вы только представьте: жалуется Ленину — варвары-большевики вынуждают его спать с женой в одной постели. Ха-ха-ха!

— Ваня! Что ты говоришь?! — взмолилась бабушка. — При сестре, при детях...

Дядя Ваня не унимался:

— При детях? Так он же патрон «Семьи и школы». Что, Оля, не объяснял вам профессор Дукельский, сколько кроватей должно быть в супружеской спальне?

Вспыхнув, я выбежала из комнаты. Солидарная с бабушкой, я считала такой разговор крайне неприличным.

Сидела одна, думала, что же такое учудил Марк Петрович, профессор химии, руководитель педагогического общества родителей и учащихся? Позже мне растолковали старшие подруги: оказывается, Дукельского вывело из себя предложение Ленина установить специалистам повышенные оклады. Ученый усмотрел в этом попытку большевиков подкупить интеллигенцию, которую они якобы сваливают в зачумленную кучу и всячески унижают. (Как пример издевательства он и привел случай, когда начальник красноармейского отряда хотел реквизировать у него «лишнюю» кровать.)

Ленин ответил на «открытое письмо» специалиста статьей в «Правде». Терпеливо и доброжелательно он разъяснил мятущемуся ученому подлинное отношение партии и правительства к интеллигенции, к специалистам.

Годы спустя Дукельский, коммунист, крупный советский ученый, рассказывал друзьям, что письмо свое он писал в состоянии крайней депрессии, а ответ Ленина подействовал на него как живительная струя озонированного воздуха.

Не стоит разворачивать дальше свиток с именами людей, совершавших в годы революции и гражданской войны свое «хождение по мукам»; одни из них так ничего и не поняли и остались бездомными, безродными отщепенцами, другие — кто раньше, кто несколько позднее — нашли свое место в общем строю.

Были, понятно, в Воронеже и свои профессора Полежаевы, увидевшие в пролетарской революции и великую очистительную бурю, и могучую преобразующую силу, ставшие на платформу Советской власти сразу и безоговорочно.

Среди них — адъюнкт-профессор, магистр ботаники Борис Александрович Келлер. Человек, и внешне, и всем своим существом поразительно повторивший вдохновенный образ всенародно известного депутата Балтики. Седеющая шевелюра и полные юношеского огня глаза, сочетание страстной преданности науке с неукротимым желанием нести ее сейчас же, немедленно в освобожденные массы.

Позднее за свое беззаветное служение пролетарской революции интеллигент Келлер был принят в партию без кандидатского стажа, стал одним из первых академиков-большевиков.

Плечо в плечо с ним шел его соратник Борис Михайлович Козо-Полянский. Одну из своих лекций в новорожденном Воронежском университете он начал словами:

Мир старый пал. Сменились времена — Жизнь новая Цветет среди развалин.

За смелость научной мысли и новаторские взгляды представители буржуазной науки иронически окрестили Козо-Полянского ботаником-футуристом. Говорили, что хотя его идейные декларации весьма гармонируют с большевистскими лозунгами, но политика и естествознание — вещи глубоко различные, и общественные перевороты не могут иметь прямого отношения к путям науки.

Мы знаем, в чью пользу решило время этот спор!

Были в среде передовой воронежской интеллигенции и люди внешне не такие яркие, не обладающие темпераментом трибунов, но исполненные спокойной готовности сразу, с полной отдачей работать рука об руку с большевиками. В числе их — экономист-статистик Иван Карпович Воронов.

С первых же шагов революции и в особенности после установления Советской власти государственной необходимостью стало наладить народнохозяйственный учет. Чрезвычайно выросла роль статистики. К этому делу председатель губисполкома Кардашев привлек своего давнего сотоварища беспартийного специалиста Воронова.

Иван Карпович был назначен заведующим городским статистическим бюро. Впервые после десяти лет безработицы, «дарованной» ему полицейским режимом старой России, он служил в государственном учреждении.

Бабушка испытывала большое удовлетворение. Наконец-то ее сын как все! По утрам уходит в присутствие, каждое первое и пятнадцатое число приносит жалованье.

Нашлись, правда, и соболезнующие. Знакомая литературная дама, москвичка, приехавшая в Воронеж к родственникам, огорченно всплеснула руками:

— Иван Карпович, вам ли превратиться в чиновника? Мы знали вас свободным художником!

Дядя Ваня не сдержался:

— Благодарствую за ту свободу. Сыт ею по горло!

Дама принадлежала к когорте лиц, не спешивших пойти на службу к большевикам, она демонстративно саботировала.

Для Ивана Карповича вопрос о том, принимать или не принимать Советскую власть, не стоял ни одного часа.

Иван Карпович сразу органически включился в работу советского аппарата. Увлеченно занялся любимым делом — анализом цифр, таких противоречивых, пугающе непонятных для статистика, сильного лишь в четырех действиях арифметики, и становящихся такими убедительными в руках человека, вооруженного подлинно научным материалистическим методом познания действительности.

Еще в начале своей статистической деятельности,