его вспарывали голые ветки деревьев. Весь мир казался нереальным. Один лишь тополь не сбросил листву и над седым морем тумана вздымал свою вершину, желтую с серебряным отливом.

— Как пиратский флаг! — в бездумном восторге выдохнул Коля.

Папа не нам, а словно бы самому себе сокрушенно пробормотал что-то. Смутно улавливалась мысль: «Вот встанем завтра, а там кто его знает, какой увидим на каланче флаг: может, опять трехцветный...»

Сути происходившего в городе никто из нас не знал. Было зябко, тревожно. Тополь все плыл и плыл неведомо куда со своим стволом-мачтой, с рыжим флагом листвы.

Я уже писала раньше, что у моих родителей с тополем были связаны лирические воспоминания. А дядя Ваня его почему-то не жаловал. Однажды, глядя, как ветер оборачивает его листья изнанкой, сказал со странной враждебностью: «Белоподкладочник». Что это значит, я не поняла и теперь, вспомнив, спросила у папы. Папа объяснил, что так учащиеся из простого народа прозвали студентов-дворян за то, что у них парадные мундиры были на белой подкладке.

Он сказал, что в понятие «белый» вкладывается смысл — реакционер. Это пошло еще со времен Великой французской революции, когда эмблема белого цвета обозначала сторонника королевской династии Бурбонов.

А в русском языке слово «бурбон» укоренилось как обозначение человека, облеченного властью и соединяющего деспотизм с грубостью, заносчивостью, невежеством. «Очевидно, потому, — добавил папа, — что этими качествами обладали российские правители».

Так сидели мы, двое детей, с нашим отцом, сельским учителем, в осеннем саду, занимались «лингвистическими изысканиями» и экскурсами в историю Франции, не ведая того, какой гигантский шаг делает сейчас новейшая история.

А в это время под руководством большевиков вооруженные рабочие воронежских заводов и революционные солдаты, подавив сопротивление контрреволюционной военщины, овладели жизненными центрами города — заняли вокзалы, электростанцию, телефон, телеграф, правительственные учреждения.

Вслед за Петроградом (всего пять дней спустя) в Воронеже свершалась пролетарская революция.

Вечером мы пили чай с ореховым тортом. Дело в том, что 30 октября был день ангела маминой сестры, тети Насти. Она ждала своих друзей. Были приглашены: «язычница» Ада Свищова, вместе с которой Настя по окончании гимназии полгода училась в швейцарском городе Лозанне на каких-то, как бы теперь сказали, курах усовершенствования преподавателей иностранных языков; математик Иван Иванович, недурно играющий на фортепиано; учительница литературы Маргарита Николаевна и дочь приходского священника отца Димитрия Юлия Димитриевна с мужем.

Может, я клевещу на тетю Настю, но, право, мне казалось, что в тот день она больше была озабочена не тем, что творится в городе, а неведением — придут ли гости.

Никто не пришел... Когда это стало совершенно очевидно, именинница решительно разрезала торт по числу домашних. Дяди Вани с утра не было дома, но ему все же была оставлена его доля.

После чая тетя Настя ушла в свою комнату, там, должно быть, как обычно вечерами, взяла с этажерки своего любимого Флобера и уютно устроилась в кресле. Папа предложил мальчикам позаниматься с ними арифметикой. А меня бабушка позвала к себе:

— Что там у нас, Оля, на завтра?

Я с готовностью сняла с полочки календарь. Календари были бабушкиным большим пристрастием. Она считала их кладезем мудрости. Дядя Ваня поддразнивал: «Все врут календари!» Она только отмахивалась. Каждый вечер кто-то из нас, чаще всего я, прочитывал ей листок будущего дня. Заглядывать дальше вперед не разрешалось, а перечитывать прошлое можно было сколько угодно.

Календарь петроградского издательства «Отто Кирхнер» («продается во всех писчебумажных и книжных магазинах империи. Обращайте внимание на фабричный знак и марку!») был настолько своеобразным, что, пожалуй, придется со временем рассказать о нем специально. А тогда я, заспешив, случайно открыла календарь где попало. Прочитала и не вытерпела:

— Бабушка, вы только послушайте: к числу четвертое ноября относят библейский всемирный потоп!

Кажется, впервые бабушка усомнилась в непреложности календарных откровений. Неодобрительно покачала головой:

— Это уж зря, зря... Кто тогда знал числа?

Помолчала минутку, спросила с явной иронией:

— Может, тут объявлен и день Страшного суда?

Еще помолчала и снова — доверчиво, полушепотом:

— А про сегодняшнее ничего не прорицают?

Я перечитала листок за 30 октября.

«Сегодня. В 1821 году родился Федор Михайлович Достоевский. В 1852 году открыта первая в России взаимовспомогательная касса. Восьмидесятилетие открытия железнодорожного движения Петроград — Царское Село.

Восход солнца в 7 часов 50 минут; заход — в 3 часа 40 минут.

День памяти священномученика епископа Зиновия... мученицы Анастасии...

Меню на завтра: суп-пюре из гороха, котлеты рубленые из говядины, цветная капуста, фрукты».

Следующий листок — 31 октября — осведомил нас о том, что гофманские капли употребляются как возбуждающее средство после обморока, что Бразилия — федеративная республика, почти такого же устройства, как Боливия. И так далее и тому подобное.

Бабушка облегченно вздохнула: все на своих местах. Положительно, календарь утверждал закономерность всего, что было и что будет. Никаких потрясений он не сулил.

(Предвижу, что догадливый читатель не поверит, что человеческая память могла сберечь в течение полувека подлинное содержание календарных листков. Я бы тоже не поверила! Поэтому вношу ясность: календарь за 1917 год — издательство «Отто Кирхнер», составитель М. С. Кауфман — цел; он хранится у меня как некая реликвия. Развертывая его, я будто бы распахиваю дверь в далекое прошлое. Оживает ощущение атмосферы бабушкиного дома. А наткнувшись на строку о дне Анастасии, право, я даже чувствую вкус орехового торта.)

Наутро папа очень рано сам пошел за хлебом и молоком, чтобы выяснить обстановку. Возвратившись, сообщил:

— Ну вот... Революция сметает бурбонов!

— Кого-кого?

Папа сказал, что убит своими же солдатами полковник Языков, пытавшийся силами белого офицерства задушить вооруженное восстание революционных сил.

Бабушка перекрестилась:

— Царство ему небесное...

А тетя Настя, проявив, как я мысленно квалифицировала, полную политическую беспечность, с досадой протянула:

— Не могли выбрать другого дня.

Она все еще огорчалась, что сорван ее праздник. Впрочем, некоторым утешением ей мог служить факт, что она не одинока в своих обманутых ожиданиях. К тому дню — 30 октября — в городском драматическом театре был приурочен бенефис актера Орлова-Чужбинина, юбилей, итожащий двадцатилетие его сценической деятельности. Но, как после сообщила газета, спектакль и чествование не состоялись «по случаю перестрелки на улицах»...

Еще папа сказал нам, что в городе уже спокойно, охрану порядка несут рабочие патрули, школы, по-видимому, будут работать, значит, надо брать портфели, ранцы и отправляться в классы.

По дороге в свои учебные заведения мы читали расклеенные на афишных тумбах и прямо на заборах плакаты:

ВСЯ ВЛАСТЬ ПЕРЕШЛА В РУКИ СОВЕТОВ

Позднее, когда стало известно, что пулемет возле Никитина поставили большевики с завода, соседствующего