— Благодарю вас, милорд.

— Вы получите его на этой неделе.

Премьер протянул руку вытащил из ящика стола пачку документов и, слегка смущенно, надел пенсне; скрытый дымчатыми линзами правый глаз скользнул на место. Пальмерстон уставился в бумаги.

— Ваш ужасный почерк резко улучшился, — заметил он. — Похоже, теперь я смогу читать эти отчеты, не напрягаясь.

— Я использую пишущую машину.

— Неужели? Не знал, что подобная штуковина существует. Н-да, вы были заняты этим летом: «Дело вампиров на Тоттенхем-Корт-роуд», «Человек, который прыгнул», «Тайна сестер милосердия», «Загадка вежливого болтуна»… Вы заработали свой гонорар, хоть я и не в восторге от вашей привычки называть отчеты так пышно: это ведь правительственные документы, а не бульварное чтиво. Впрочем, в остальном я очень доволен вашей работой. — Он посмотрел на Бёртона поверх очков: — А что там с делом Тичборна? Почему я до сих пор читаю о нем в утренних газетах? И что вы делали за морем последние три недели?

Бёртон выудил из кармана пиджака чируту.

— Вы не будете против, сэр, если я закурю?

— Буду.

Королевский агент с тоской посмотрел на манильскую сигару и вспомнил о деле Тичборна. Начиная с апреля он работал над другими делами, не упуская из виду ни Претендента, ни Кенили. Но с конца сентября события помчались на всех парах.

…Пар. Боже мой! Для Бёртона дело Тичборна никогда не ассоциировалось с паром. Но всё лето Лондон, погруженный в белый горячий дым, который был так не похож на «лондонский особый»,[94]напоминал турецкую баню. Впрочем, лондонцы страдали не только от необычно жаркой погоды: технологистов охватила творческая лихорадка. Секта евгеников упростила и усовершенствовала процесс выведения гигантских насекомых, и с этими созданиями экспериментировали инженеры. В мае Изамбард Кингдом Брюнель объявил о том, что он жив, чем вызвал удивление и радость у британского общества. Своим голосом, похожим на звон колокольчика, он объявил: «Я не могу покинуть устройство, поддерживающее мою жизнь, но мне надоело отшельничество, и я решил осуществить несколько новых инженерных проектов. Благодаря достижениям наших коллег-евгеников становятся доступны всё новые и новые методы передвижения, и я с полной уверенностью заявляю, что вскоре колесо останется в прошлом!»

В июле на дорогах столицы стало так много паронасекомых, что мало кто мог не согласиться с ним. Лондон оказался буквально переполнен странными машинами — прыгающими, ползающими или бегающими, — и, как и опасался инспектор Траунс, результатом стал полный хаос. Посреди всей этой суматохи продолжалось дело Тичборна, которое, несмотря на войну и транспортный кризис, умудрялось неделя за неделей оставаться на первых полосах газет.

О Поющих Камнях Франсуа Гарнье, внедренных в череп Претендента, Бёртон решил какое-то время не говорить никому, даже Траунсу. Важнее было узнать, почему они там, чем арестовать их обладателя и никогда не узнать, что их враг собирался с ними сделать. Поэтому королевский агент лишь издали наблюдал, как доктор Эдвард Кенили пытается через суд завладеть собственностью сэра Роджера.

В середине мая на Монтегю-плейс прибыло сообщение от Герберта Спенсера, который всё еще жил под лестницей в Тичборн-хаусе. Его принес маленький сине-желтый попугай, который приземлился на подоконник кабинета и требовательно постучал в стекло. Бёртон приподнял раму и воскликнул:

— Клянусь святым Иаковом! Неужели это Покс?

— Заткни хлебало! — провизжала в ответ Покс. — Сообщение от очаровательного и бесподобного Герберта Спенсера. Начало сообщения. Претендент, Кенили, Дженкин, Богль и имбецил Лашингтон каждую неделю устраивают спиритические сеансы в чертовой бильярдной, вызывая дух леди Мабеллы. Но мне не удалось подслушать, о чем они там толкуют. Конец проклятого сообщения.

— Хотел бы я знать, что они замышляют! — пробормотал Бёртон. — И почему Лашингтон перешел на их сторону?

— Вонючий толстомордый бездельник! — отрезала Покс.

— Сообщение для Герберта Спенсера, — сказал Бёртон. — Начало сообщения. Уезжай оттуда и забери с собой лебедей. Конец сообщения.

Покс свистнула и улетела.

К началу лета дело Тичборна стало настолько знаменито, что все судебные процедуры были максимально ускорены. Претендент, разумеется, выступал истцом, хотя очень мало кто считал его сэром Роджером Тичборном.

Суд начался в мае. Кенили начал с обзора юности сэра Роджера, которая, по его словам, была весьма несчастной. Джеймса Тичборна он обозвал алкоголиком и жестокосердным отцом, а мать, леди Анриетту-Фелисите, — исключительно властной женщиной, душившей в мальчике любые проявления самостоятельности. Потом Роджер попал в компанию игроков и отъявленных негодяев, общение с которыми портило его аристократическую натуру. Впоследствии она еще больше ослабла во время тяжелейших лишений, обрушившихся на него в течение долгого пути на баркасе после крушения «Ля Беллы».

— Нет никаких сомнений, — заявил Кенили, — что долгое пребывание под палящим солнцем повредило мозг молодого человека.

Сэр Ричард Тичборн, выживший несмотря ни на что, высадился в Мельбурне и бесцельно бродил по Новому Южному Уэльсу, пока не поселился в маленьком городке Уогга-Уогга. Он назвался Томасом Кастро — именем, позаимствованным у человека, с которым познакомился в Южной Америке и у которого работал простым мясником, — пока однажды не открыл газету и не увидел обращения леди Анриетты-Фелисите. Были зачитаны письменные показания, данные под присягой, и перед судом предстали свидетели со стороны Претендента: Энтони Райт Биддалф — дальний родственник сэра Роджера, который пробормотал что-то маловразумительное в его поддержку; лорд Риверс — распущенный аристократ, так и не признавшийся суду, почему он снабдил деньгами Претендента; и Гилдфорд Онслоу — член парламента от либералов, явно руководимый каким-то корыстным интересом. Большой шум вызвало появление полковника Лашингтона, который объявил себя твердым сторонником «сэра Роджера», хотя против него самого тоже был подан судебный иск.

Затем появились несколько карабинеров, служивших вместе с Тичборном, слуги из имения, портной, бывший конюх сэра Эдварда Даути и, как и ожидал Бёртон, доктор Дженкин. Последний, заняв место свидетеля, заявил, что в армии один из товарищей Роджера Тичборна нанес ему на левую руку татуировку. Претендента попросили снять пиджак и закатать рукав рубашки: его левое предплечье, в отличие от правого, оказалось белым и изящным; на его внутренней поверхности было вытатуировано сердце, покрытое якорем. В четырех дюймах над татуировкой[95]руку опоясывали грубые стежки. Плоть на другой стороне была темной, шероховатой и пузырилась жиром.

В середине июня Эдвард Кенили занял свое место, а Генри Хокинс начал перекрестный допрос свидетелей. Суинберн, сидевший на галерее вместе с Бёртоном, заметил, что сэр Роджер стал еще толще.