– Пойду в большой дом. Хочу задать несколько вопросов Жанне.

– Опять? – отодвинулся от нее доктор. – Разве она скажет тебе что-то новое?

– Навряд ли, но может кое-что подтвердить.

– Черт побери! – начал выходить из себя Валерий Павлович. – Не слишком ли затянулись эти беседы? Варь, не тебе объяснять, что, пока Андрей трясется за свою, а скорее – за отцовскую репутацию и панически боится предать дело огласке, с его неумной женой может случиться все что угодно, если уже не случилось! Тем более что он не совсем адекватен. Ты же сама все видишь…

– Валер, если помнишь, мы вчера договорились: если я, если мы, – Варвара Сергеевна намеренно подчеркнула голосом слово «мы», – не сможем помочь, завтра мы постараемся во что бы то ни стало убедить Андрея подать в официальный розыск.

– Но к чему опять это «завтра»?! – повысил голос доктор. Он подошел к окну и с остервенением ткнул пальцем в большой дом. – Это надо было сделать уже несколько дней назад!

– Ну и сделал бы! – начала закипать Самоварова.

– Я?! – искренне возмутился Валерий Павлович.

– Ты! – Ее терпение лопнуло. – Ты мог его убедить сделать это еще в среду вечером, когда мы сюда приехали! Никак не могу взять в толк, кому ты предъявляешь претензии? Я не ясновидящая и никогда ею не была. Зачем ты вообще сказал эту глупость Андрею?

Доктор стушевался.

Чтобы окончательно не разругаться, Самоварова, с трудом подавляя негодование, перешла на спокойный, сухой тон:

– Раньше четверга заявление в полицию по закону все равно бы не приняли. А завтра будет ровно неделя с того момента, как исчезла его «неумная жена», – с сарказмом повторила она. – Это более чем достаточный срок, чтобы органы начали розыск. Повторюсь, если ее нет в живых, один день существенной роли не сыграет. В заложниках ее держат вряд ли – преступники давно бы вышли на связь. Жанна по моей просьбе вчера порылась в вещах пропавшей и обнаружила пропажу кое-каких личных вещей. Из этого можно сделать только один вывод: Алина ушла из дома добровольно, – отчеканила она и вышла из комнаты.

Продолжать разговор, грозящий серьезной ссорой, не имело смысла.

Из дневника Алины Р. 24 мая

О том, что она жива, узнаю через приложение «Сбербанк-онлайн».

Раз в месяц, оплатив коммуналку, я ввожу код плательщика по адресу родительской квартиры.

Счет всегда выставлен только за текущий месяц, задолженностей нет.

Примерно раз в полгода мне звонит Людмила Генриховна, соседка по квартире, живущая этажом ниже. Одинокая кошатница, преподаватель из МГУ. Приятельствовавшая с коллегой – моим непутевым отцом, она, по его просьбе, перед сдачей экзаменов в институт подтягивала мне английский.

Странно, но если мои родители, вообще-то не любившие людей, кого-то к себе подпускали, этот человек, как правило, проникался к ним самыми теплыми чувствами.

Еще во времена, когда навещала родителей, я иногда сталкивалась с Людмилой Генриховной у лифта.

В одну такую встречу она попросила у меня номер мобильного.

«На всякий случай! Вдруг дом решат снести, а я, кроме вашей семьи, здесь ни с кем не общаюсь», – избегая моего взгляда, пояснила она.

Не могла же эта интеллигентка прямо признаться в том, что ей нужен мой телефон на случай, если вдруг мои тихушники-пьяницы затопят или подожгут квартиру, чтобы она, с ее врожденной порядочностью, могла прежде всего поставить в известность меня!

Звонит мне Людмила Генриховна исключительно по будням и задает вопросы общего характера.

«Как твой малыш? Надеюсь, здоров?»

«Уехала за город? Вот молодец!»

«Как отдохнули? Как встретили Новый год?»

«А у вас тихо… Татьяна Ивановна, как ты знаешь, тоже уехала за город…»

Нет, не знаю.

Но в долгих многозначительных паузах, разбавленных мяуканьем ее бесчисленных котов, я слышу: «А мать-то квартиру не сдает. Мало ли, как у тебя жизнь повернется».

Как бы ни повернулась, я туда не вернусь.

25 мая

Я никогда не видела ни одного из мужчин моей матери: будучи аморальной эгоисткой, она все же соблюдает кое-какие принципы.

В каком бы состоянии мать ни находилась, она никогда, ни в какой форме, не упоминала о них при мне. Эта тема, огромный ноющий нерв-удав, принадлежала двоим: ей и отцу. Тряпичный человечек ее еще и выгораживал – когда подолгу отсутствовала, он, как в тот раз с похоронами, на ходу придумывал для нее плохо скроенные оправдания: мол, у подруги с работы серьезные проблемы, поэтому мать «зависла» у нее на пару-тройку дней. Или: одноклассница из-за границы приехала, захотела повидаться, а живет страшно далеко…

Лет в тринадцать я запретила ему врать, заявив, что мне начхать на то, где находится моя мать.

Примерно тогда же я научилась готовить и стирать сначала свои, потом отцовы вещи, и так же часто, как она, стала мыть в нашем доме пол.

В свои шестнадцать я только и думала о том, как бы поскорее от них смыться.

Но как только передо мной замаячили реальные шансы для побега: у меня стали появляться не слишком в меня влюбленные, но вполне конкретные ухажеры постарше со свободными, доставшимися в наследство от бабушек-дедушек хатами, или же когда одна из моих проходных приятельниц стала настойчиво зазывать меня с ней в Италию, за компанию поработать официанткой, мне стало нестерпимо жаль тряпичного человечка, и я вдруг не захотела оставлять его с матерью наедине.

Потом был институт, где я не нашла себя ни в выбранной специальности менеджера по туризму (на моем поступлении в тот второсортный вуз настаивала мать, там работала ее пьющая приятельница, пропихнувшая меня на «бюджет»), ни в коллективе бесшабашных однокурсников.

И вот он, мой первый в жизни поступок!

Я шла по городу.

Как обычно, погруженная в свои думы.

Мой взгляд случайно наткнулся на объявление о наборе девушек на работу.

Яркий постер с гуттаперчевой блондой, извивающейся на шесте, висел на входных дверях расположенного на одной из центральных улиц Москвы ночного клуба для мужчин.

Сейчас не вспомню, куда и зачем я шла в этот день, зато прекрасно помню, о чем думала до того, как мои глаза заметили яркое, изменившее всю мою жизнь пятно.

В то время, по совету отца, я читала «Доктора Живаго», и накануне, перед сном, проглотила ту часть, в которой измученный войной доктор был захвачен в плен и жил в банде атамана Ливерия.

Ха! Наш прораб Ливреев вполне мог быть бы таким атаманом. По типажу (по крайней мере, так я себе представляла Ливерия, читая книгу) они чем-то неуловимо похожи.

Подрасплескал наш прораб былые дерзость и силу, пробухал свои горячие идеи, разменяв их на мелкое и суетное – сытое пузо и баб.