Д у н а е в с к и й. Поэт вы, конечно, никакой, но для пустяка, для песенки вас, судя по предыдущей продукции, хватит, а психология шута вам более или менее… сродни. Попробуйте!

И я стал думать. Конечно, от шута до конферансье — один шаг… Но куда шагать? И вдруг озарило…

В 1910 году умер Марк Твен. Когда редактор газеты «Одесские новости» получил телеграмму об этом, он стал искать, кому поручить написать некролог. А в Одессе в это время жил Александр Иванович Куприн. Кому же, как не ему, первейшему писателю… Долго искали его и лишь глубокой ночью нашли в дачной местности Большой Фонтан, где он спал после обильного ужина, съеденного явно не всухомятку. Привезли его в город прямо в редакцию.

Утром в газете появилась статья Куприна, взволнованная статья-некролог. Содержания ее я не помню, но название «Умер смех», короткое, емкое, чеканное, необычное, осталось в памяти. И теперь, через сорок лет, подсказало тему: «Шута хоронят, умер смех…» И вот появилось наше совместное детище — музыка И. Дунаевского, слова мои.

«Средь бубенцов, и флейт, и скрипок

Зачем вдруг погребальный звон?

Средь шуток, песен и улыбок

Откуда этот скорбный стон?

.  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .

У короля был дерзкий шут.

Среди шутов, шутя шутивших,

Разил он шуткой, бил, как кнут,

Льстецов, при короле служивших.

      И местью, злобой, клеветой

      Затравлен шут, не знавший страха…

      За песни, шутки, смех святой

      От короля награда — плаха…

           Шута хоронят, умер смех…

           Шута хоронят… умер смех…

Одной он милости просил

У короля пред лютой казнью:

Чтобы никто не смел над ним

Слезы пролить фальшивой, грязной.

      И гроб шутами окружен,

      И слышен наглый хохот чей-то,

      И мерный погребальный звон,

      И скрипки, бубенцы и флейты…

           Шута хоронят, умер смех…

           Шута хоронят, умер смех…»

* * *

Приходилось и нам, как и руководителям «Кривого зеркала», выслушивать упреки в отсутствии политического репертуара. Но, думаю, в наши дни уже не надо доказывать, что не только война, дипломатия, революция и контрреволюция — политические темы; когда в театре высмеиваются мещанство, взяточничество, зазнайство и театральная рутина — это тоже политика.

В «Кривом Джимми» основной отклик на политические и бытовые злобы дня был в разговорах-конферансах. Но и в пьесах звучали политические нотки. Главным персонажем наших сатирических пьес, песен и даже танцев был нэпман — смакующий жизнь, неожиданно предложившую ему рестораны и курорты, валюту и кокоток, красное дерево и карельскую березу, императорский фарфор и первый ряд в театре…

Второй излюбленной темой нашей были театры, театральные пародии. И самой долговечной и характерной, из сезона в сезон переходившей работой нашей в этой области были театральные пародии под названием «Женитьба» — почти по Гоголю».

В те дни каждый московский театр стремился во что бы то ни стало иметь свою ярко выраженную художественную физиономию, иногда даже в ущерб здравому смыслу. Это давало нам возможность зло и весело показывать от лица различных театров одну и ту же пьесу в неисчерпаемом разнообразии, подчеркивая, высмеивая режиссерскую тенденцию поставить пьесу во что бы то ни стало не так, как она идет у соседа, и часто, увы, не так, как она написана у автора.

В течение всего вечера мы играли только один отрывок из «Женитьбы», первые два явления: в них чиновник Подколесин мечтает о женитьбе, от безделья медленно и нудно расспрашивает и переспрашивает своего слугу Степана о том, приходила ли сваха, скоро ли будет фрак, хорошо ли сукно…

Представьте себе, что надо было сделать с этим отрывком, чтобы можно было слушать его целый вечер, четырнадцать раз! И мы показывали его то подлинным, то слегка искаженным, то на себя не похожим, то переложенным в стихи — сообразно стилю пародируемого режиссера.

Перед каждой новой пародией я рассказывал в шутливой форме о постановочных принципах очередного театра и режиссера.

И к концу спектакля публика изнемогала от смеха: и текст был смешной, и били эти пародии в цель, хорошо знакомую и по спектаклям, и по диспутам, и по журнальным статьям, и наши превосходные актеры разыгрывали все тонко, умно, изящно, весело. Сочинялись эти пародии всегда коллективно: я писал, выдумывал форму и основу, а остальное довыдумывали и отшлифовывали на репетициях. Все игравшие и не игравшие имели право голоса. Хочу рассказать, как мы это делали, хотя неизбежно выйдет далеко не так интересно и весело, как на спектакле.

Первой пародией была «Женитьба» в Художественном театре. «Совершенно невероятное событие» — сказано у Гоголя, но Павел Николаевич Поль, сохраняя текст комедии в его неприкосновенной подлинности, играл трагедию, трагедию мятущейся души мягкотелого российского интеллигента, а текст с начала до конца тонул в бытовых подробностях: Подколесин храпел, мебель потрескивала, лягушки квакали, ветер завывал… Все это в лирически-приглушенных тонах. Потом Подколесин просыпался, курил, зевал, дразнил канарейку в клетке, и она пела, откуда-то издалека доносился лай собак, и на фоне этой звуковой симфонии наконец начинался монолог Подколесина: артист его читал, как трагический пролог к надвигающейся жизненной катастрофе, с надрывом и слезой в голосе…

Затем появлялся Степан с кувшином, миской и полотенцем. Происходил обряд умывания; по-настоящему лилась вода, Подколесин фыркал, обрызгивал Степана, потом Степан истово вытирал ему руки, лицо. И в это время «через час по столовой ложке» шел диалог.

Подколесин переживал как некие роковые события и неприход свахи, и шитье фрака, и качество сукна; Степан из сочувствия к своему барину всхлипывал, атмосфера все сгущалась и заключительное «Хорошо, теперь ступай» тонуло в двойном, душу раздирающем рыдании: жизнь прошла мимо… Медленно падал занавес…

Затем я предлагал зрителям спектакль «театра миниатюр»; три сеанса, когда впереди подразумевались еще три.

Из-за занавеса этого театра выходил нагловатый конферансье с огромной хризантемой в петличке рыжего пиджака и развязно обращался к зрителям: «Здрасте, здрасте! Сейчас мы вам покажем скетч известного юмориста Василия Николаевича Гоголя».

И с наглой ухмылкой, подмигивая зрителю, прибавлял: «Как сказал другой юморист, Александр Александрович Пушкин: мы все женились понемногу на ком-нибудь и как-нибудь. Ха-ха-ха!»

Он исчезал. Начинался первый сеанс: все шло, «как во МХАТ», но… наоборот, все не вовремя: Степан держал кувшин перевернутым, но Подколесин усердно мылся и фыркал, потом дразнил канарейку, а она лаяла… Занавес закрывался. Начинался второй сеанс. Опять