– Галлюцинации могут быть симптомом душевного заболевания. Видеть призраки, разговаривать с призраками… это сильно смахивает на болезнь.

– На какую? На какую болезнь? Назовите ее.

– Мы никогда не наклеиваем ярлыки столь быстро, никогда…

– На шизофрению, – говорю я за нее. – Как у моего папы.

Она молчит и в рассеянности трогает мятые на колене брюки.

– Значит, ты слышала, о чем мы разговаривали с мамой. Речь шла не о тебе. Ты поняла это?

Я пожимаю плечами.

– Шизофрению нельзя диагностировать всего лишь по одному эпизоду. Постановка такого диагноза может занять несколько лет. И я хочу, чтобы ты знала: все люди разные, и опыт у них разный, и ничто в психологии не укладывается в некую стандартную коробочку, и легких ответов здесь не бывает.

Говорила она как-то расплывчато. Я не ответила, и она продолжила:

– То, что с тобой происходит, может оказаться чем угодно. Ты считаешь, у тебя нет депрессии, но мы все равно должны поработать над этим вопросом. Какое-то время уделяется терапии, необходимо также время на то, чтобы приспособиться к лекарствам, чтобы…

Она говорит и говорит. Насколько я понимаю, она вполне может вспомнить и о богах, и о шаманах. У меня возникает подозрение, что вещает она исключительно ради того, чтобы услышать себя. Я, в свою очередь, жду, что ответ на мой вопрос сам появится у меня в голове. Жду, что голос исчезнувшей девушки скажет, что это не сумасшествие. Я здесь. И мне приходится выслушивать длинные тирады, а там, во внешнем мире, они пропали, и я единственная, кто об этом знает. Я больше не становлюсь такой медлительной и сонной от лекарств, как вначале, но они действуют куда хуже – вот уже несколько дней я не слышу голосов.

Спустя какое-то время я внезапно обнаруживаю, что докторша молчит.

– Кого ты слушаешь? – спрашивает она.

Я сконфужена.

– Вас. То, что вы говорите.

– Ты отвернулась и посмотрела вон туда, – она показала на растение в горшке в углу, – там одна из «девушек»?

Растение – это растение. Папоротник, торчащий из земли. Если я буду твердо стоять на этом, она сотрет историю моей болезни с доски и отправит домой? А если скажу, что растение говорит голосом девушки, то останусь запертой здесь навсегда? А вдруг все произойдет не так? Может, я буду настаивать на том, что растения способны разговаривать, а она решит, что я лгу? Подумает, что я не хочу, чтобы меня отправили домой?

Я отворачиваюсь, и вот она передо мной. Не докторша – она не вставала со своего плюшевого стула, на котором сидит, скрестив ноги, позволяя лицезреть измятые на колене брюки, – но Фиона, больше не изображающая состояние кататонии, а делающая вид, что целится воображаемым пистолетом в реальный затылок докторши. И готова нажать на курок.

Фиона здесь, со мной. Делает вид, что застрелила докторшу, и направляется к окну, словно я должна выпрыгнуть из него или же протолкнуть в него труп, чтобы посмотреть, смягчат ли его падение огромные серьги. Я не понимаю толком, чего хочет Фиона, но не собираюсь беспрекословно идти у нее на поводу, и еще мне нужно стереть с лица все эмоции. Чтобы докторша ни о чем не догадалась.

С появлением Фионы в кабинете потемнело в углах, туда и на подвесной потолок просочились тени. Похоже, время истекает. Не только время нашего разговора, но и время девушек.

Потом до меня доходит, что именно Фиона хочет показать мне: она направляется вовсе не к окну, а к стоящему рядом с ним столу. На нем лежит подвеска. Все это время она была там.

Я показываю на нее:

– Это мое. Можно забрать?

Докторша смотрит на стол, но не приближается к нему.

– Рада, что ты принесла ее с собой, – говорит она. – Это такая небольшая коллекция?

Я не понимаю, что она имела в виду, сказав «коллекция». На столе всего одна вещь: подвеска. Подвеска, которую я носила на шее, вот и все.

Я вижу ее, она не у меня, но в одной комнате со мной. Достаточно близко для того, чтобы я могла встать, сделать несколько шагов и взять ее в руки. Я рассматриваю ее так, словно вижу впервые. Камень по-прежнему серый, но не такой темный; и вообще он мало похож на камень, а скорее на дым, заточенный в стеклянной оболочке. Мне хочется разбить ее и посмотреть, что же все-таки там такое. Потому что такого не может быть. Потому что подвеска тяжелая, тяжелее, чем нечто сделанное из дыма, и когда ты держишь ее в кулаке, она становится горячей, или же горячим становится кулак, и если я возьму ее, то того и гляди вспыхну.

– Это просто подвеска, – говорю я.

– Правда? – как-то странно спрашивает она.

Потом поднимается со своего обитого плюшем стула и идет к столу, берет с него какие-то бумаги и кладет на них подвеску. Подходит ко мне и аккуратно размещает все это на маленьком столике, стоящем рядом со стулом, на котором сижу я. Я хочу схватить подвеску, но она удерживает мою руку.

– Ты называешь подвеской вот это? – Она показывает на нее, и я замечаю, как старательно она пытается не дотронуться до нее.

Ее тон смущает меня. Смущает также и то, что она просит меня описать ей подвеску, будто сама не видит, что лежит на столике перед нами. Я говорю о дымчатом сером камне, который светится на солнце и словно начинает клубиться при малейшем движении, просыпается при звуках моего голоса. Это что-то вроде индикатора настроения в виде кольца, что продаются на каждой автозаправке за пять баксов. Только он всегда одного и того же цвета, и я ношу его на шее, а не на пальце.

– Откуда она у тебя? – спрашивает докторша. – Тебе ее кто-то дал?

Я отвожу глаза:

– Не совсем так.

Я боюсь, что она не отдаст мне подвеску, пока я не расскажу о ней. А если я это сделаю, то не уверена, что получу кулон обратно.

– Я… нашла ее, – слабым голосом отвечаю я. А должна была бы сказать, что она принадлежит пропавшей девушке. Должна была бы признать, что она может оказаться уликой и ее нужно передать в полицию, если только то обстоятельство, что я носила ее в непосредственной близости от своей кожи, не уничтожило следов. Но мне бы только заполучить ее, и тогда уж моя связь с ней восстановится. То есть с Эбби. Ведь она не успела рассказать мне свою историю до конца. Это не удалось сделать ни одной из девушек.

– Лорен, – говорит докторша, ожидая, что я посмотрю ей в глаза. – Я вижу не подвеску, которую ты описала, а нечто другое. Я вижу камень.

Камень?

– Камень, – повторяет она. – Самый обыкновенный камень, перевязанный бечевкой.

Я опускаю глаза на подвеску – и вот оно, колыхание, и блеск, и мерцание, а затем – нечто плоское и неподвижное, чего прежде не было, равно как и темного цвета. Камень. Это камень. Подвеска превратилась в камень.