Я слушал Тони, на всякий случай придерживая его за рукав, чтобы не вздумал исчезнуть вот прямо сейчас, потому что хрен его знает, действительно, мало ли что. Я же и правда давно хотел погулять по Венеции именно с Тони, а он много лет – со мной, но вечно как-то так получалось, что в этих поездках мы не могли совпасть, и чем дальше, тем больше хотели, чтобы все наконец получилось. И поди сейчас разбери, кто из нас наваждение, если природа их – или все-таки наша? – в Венеции такова, что любого можно коснуться и ощутить живое тепло. Ну, то есть, по словам Тони, так можно, а он все же лжец каких поискать, самый правдивый в мире источник вдохновенного вранья. И слава богу, что так.

– Стационе Сан-Сильвестро.

– Ты чего орешь? А, прости, я уже понял, что это сказал не ты.

– Про Святого Сильвестра апокалиптическим баритоном? Определенно не я. Я говорил другое: вот эта старушка на самом деле практически юная дева; ладно, женщина тридцати с небольшим лет. Просто мечтает в старости перебраться в Венецию, пожить тут подольше, а потом – но не раньше, чем все надоест! – умереть.

– «Не раньше, чем все надоест» – это практически заявка на бессмертие.

– Совершенно с тобой согласен. Надеюсь, у нее все получится, такие мечты должны сбываться; впрочем, будь я здесь начальником, сбывались бы вообще все, включая самые фантастические. Вернее, начиная именно с них… Ух ты, смотри какая красотка!

– Какая? Их вошло как минимум три.

– Кудрявая, в платье в горошек. Видишь? Так вот, она… Впрочем, нет, прости. Я дурак, перепутал. Красотка самая настоящая, причем я даже помню, где ее видел. Работает в кафе на Лидо, на улице с чудесным названием Via Negroponte, то есть…

– То есть, получается, Черноморской?

– Ага. Предлагаю преследовать ее по пятам – в том случае, если наша красотка едет сейчас на работу. Если нет, пусть гуляет спокойно, потому что я твердо намерен навестить то кафе. Там варят отличный кофе, делают гигантские бутерброды и щедрой рукой разливают бесплатный вайфай, а мне как раз надо отправить парочку писем – ты же не против?

* * *

Стелла поднимается на палубу вапоретто, звонко цокая невидимыми каблучками. Невидимыми – потому что какой же дурак, вернее, какая же дура отправится на работу в босоножках на каблуках. Стелла нынче обута в удобные кеды, они отлично сочетаются с новым шелковым платьем в мелкий горох, но походка у Стеллы все равно остается такой, словно она цокает невидимыми каблучками. Это, кажется, просто от счастья, хотя, если подумать, какой же надо быть идиоткой, чтобы так радоваться по дороге на работу, да еще в вапоретто, под завязку забитом туристами, наверняка добрая половина останется тут до конечной, выйдут на Лидо и сразу на пляж, то-то такие довольные, особенно эти двое, длинный и рыжий в явно наспех, чуть ли не маникюрными ножницами обрезанных до колена джинсах, вон как дружно хохочут, едва на ногах стоят от смеха, придерживают друг друга за рукава, каждый хотел бы так!

– Смерти нет, – говорит он.

В Париже в первый же день привыкаешь к мысли, что все цивилизованное человечество объясняется исключительно по-французски, к вечеру смиряешься с тем, что лично ты больше не являешься его неотъемлемой частью, а уже на следующее утро начинаешь этим наслаждаться, в очередной раз обнаружив, что возможность не разбирать звучащую вокруг человеческую речь – ни с чем не сравнимое удовольствие.

Но незнакомец почему-то соизволил сделать свое программное заявление по-немецки, лишив меня шансов ничего не понять.

Он говорит: «Смерти нет», – а глядит при этом так отчаянно, словно буквально минуту назад совершенно точно выяснил, что, напротив, еще как есть, да не одна, а добрая дюжина смертей, причем вся эта теплая компания сейчас веселится у бедняги на кухне, и он не знает, куда податься. Того гляди вцепится в меня, как утопающий в воспоминание о соломинке, знаю я такие взгляды.

Он сидит за соседним столиком, перед ним – неведомо какая по счету рюмка прозрачной огненной воды и пепельница, полная яростно раздавленных черных окурков; очередная сигарета дымится, зажатая между средним и указательным пальцами, но у меня бы язык не повернулся сказать, что незнакомец ее курит. Он сам по себе, а сигарета сама по себе – так это выглядит.

В любом случае, я не горю желанием вступать в беседу. Я не то чтобы крупный специалист в вопросах жизни и смерти. И уж точно не любитель завязывать знакомства с перебравшими посетителями питейных заведений, на каких бы языках они ни говорили. Вежливо согласиться, попрощаться, встать и уйти – это был бы наилучший вариант, но мне только что принесли кофе, арманьяк и салат, чертову гору салата, будь он неладен. Залпом, как кофе, его не проглотишь, а бежать, бросая нетронутую еду, как-то глупо. И слишком жестоко по отношению ко всем участникам драмы – салату, повару и смуглому черноглазому незнакомцу, который глядит на меня как осужденный на своего непутевого адвоката, третий день кряду забывающего составить прошение о помиловании. Если человек, с которым ты заговорил, вежливо прощается и уходит, сославшись на неотложные дела, это еще куда ни шло, вполне можно пережить, но когда от тебя бегут в панике, бросая нетронутой заказанную еду – перебор, удар сокрушительной силы, врагу не пожелаешь оказаться в такой ситуации. Ну, разве что, злейшему.

– Извините, – смущенно говорит незнакомец. – Не знаю, почему я вам это сказал. Само вырвалось. Просто услышал, как вы по телефону по-немецки говорили, а это мой второй родной язык. Или даже первый. В любом случае, родной… Неважно. Извините.

– Все в порядке, – отвечаю, поневоле встретившись с ним взглядом, и вдруг понимаю, что незнакомец мой абсолютно трезв, просто очень взволнован.

Свеча на его столе заключена в красный стеклянный шар, а на моем – в зеленый. Смешно сказать, но именно из-за этих разноцветных шаров я прихожу в бар «Патриот» четвертый вечер кряду, как будто больше некуда податься в огромном Париже; впрочем, мне действительно некуда. Вернее, все равно куда. Такова цена свободы. Меня она совершенно устраивает.

– Моя мама немка, а папа босняк[9], – зачем-то объясняет смуглый незнакомец и поспешно добавляет: – В таких случаях говорят «был», но я уже не уверен, что тут уместен глагол прошедшего времени. Я больше вообще ни в чем не уверен. И вот, морочу вам голову, поесть спокойно не даю, только потому, что вы говорите на языке моего детства. Извините.

На этом месте мне, согласно законам жанра, полагается спросить: «А что случилось-то?» – и тогда на меня обрушатся подробности, душераздирающие или не очень, как повезет.

Ты уверен, что действительно этого хочешь? – строго спрашиваю я себя.