– Я не знаю. Наверное, кого-то ищут…

– А те тридцать воинов, что проезжали мимо?

– Я не знаю, где они… Уехали за холм, оттуда не выезжали… Дорога пустынна…

– Ладно… Оставь ворота… Они заперты?

– И ворота, и калитка…

– Будут стучать, я сам открою. Сходи в подвал, приведи ко мне женщину и девочку.

Стражник уже хотел было шагнуть в сторону лестницы, когда Гунналуг хохотнул и стукнул себя в лоб кончиками пальцев.

– Стой… Совсем эта глупая старуха мне голову закрутила… Ты же не увидишь их… Они закрыты волшебной сетью. Я сам схожу…

Стражник торопливо вернулся к воротам, а колдун сердито посмотрел на лежащую в своей комнате старуху колдунью, осуждающе покачал головой и двинулся к лестнице в подвал. Двери в сам подвал и двери в камеры не имели замков, да и зачем им замки, если есть наружные задвижки, которые изнутри открыть невозможно. Гунналуг открыл сначала одну дверь, потом вторую и вошел в камеру, которую посещал только прошедшей ночью. Скелет, прикованный к стене, смотрел на него пустыми глазницами, но с откровенным укором. Однако Гунналуга таким укором пронять было трудно. Уже больше десятка лет прошло… Один из ярлов Дома Синего Ворона слишком много позволял себе в отношении Гунналуга. И умер здесь, скованный цепями. И никто из родственников не знает, как и где он умер. Никто, кроме колдуна. И место это ничуть не лучше прибрежной полосы, в которой хоронят преступников, недостойных погребального крадо. Оно тоже не принадлежит ни дню, ни ночи, ни луне, ни солнцу, ни земле, ни воде…

Нельзя насмехаться над колдунами…

Колдун шагнул в угол, остановился там, где следовало остановиться, и прочитал заклинание, снимающее верхнюю сеть. И наклонился, чтобы сеть, пока еще невидимую, снять. Видимой она должна стать только через несколько минут…

Но руки сети не нашли…

Он икнул от неожиданности, потом быстро, но осторожно, чтобы не упасть, шагнул вперед, наступая на то место, где должны были сидеть Всеведа с Заряной, но там уже не обо что было даже споткнуться…

– Вихрь вам в спину… – сказал Гунналуг, забыв, что сил у него даже на самый легкий вихрь не хватит. У него сил не хватит даже на создание самого легкого ветерка.

Но все это вспомнилось быстро, и воспоминание пришло ударом в голову…

* * *

Торольф долго, чуть не до мозоли чесал то место, которое было когда-то его вторым глазом. Обычно этот жест, как знали окружающие, говорил о его сильной озабоченности и даже о растерянности. А озаботиться было чем, хотя растерянность после попытки покушения на его жизнь не просто прошла, а была вытеснена озлобленностью и упрямым стремлением добиться своего, невзирая ни на что. Захотелось ярлу по-лошадиному встать на дыбы и не покоряться обстоятельствам. А озабоченность была вызвана вовсе не этой попыткой убийства и предательством бывшей уже жены и бывшего уже верного помощника. Бывший верный помощник не дожил до встречи с палачом, и потому спросить его ни о чем не удалось, а бывшая жена тому же палачу рассказала, как она всю свою жизнь ненавидела мужа и как всегда мечтала убить его, но это он знал и сам. Больше Хельга ничего сказать не пожелала, и даже раскаленные докрасна клещи, поднесенные палачом к самому ее носу, не произвели на Хельгу должного впечатления. Проводить настоящую пытку палач не стал и самого Торольфа убедил, что, если женщина не хочет говорить, она ничего не скажет даже под самой изощренной пыткой. Женщину боги наградили терпением к боли, иначе женщины не смогли бы рожать детей и приносить мужчинам потомство. И потому пытки против них смысла не имеют. Они долго терпят, а потом умирают сразу, как только переступают порог боли. То ли от самой боли, то ли от страха, палач этого не знал. Но женщины, если не желают сказать, ничего не скажут…

Это было неприятно и вызывало целый ряд вопросов, разрешить которые Торольф был не в состоянии. И все вопросы, что следовало задавать по большому счету не бывшей жене, а бывшему помощнику, стекались к одному – как вел себя до покушения Торгейр. Он брал деньги, чтобы подкупить наиболее влиятельных выборщиков и даже старшин выборщиков отдельных сотен. Сделал ли он это и стоит ли полагаться на лояльность многих бондов? Накануне собрания этот вопрос не мог не озаботить ярла. Впрочем, другие вопросы тоже заставляли поволноваться, хотя многие из них казались вполне разрешимыми.

Палач был стар и излишне добр к тем, кого передавали в его руки. Отпустив его, Торольф взял с собой десяток самых опытных воинов, на оружие которых и на преданность всегда мог положиться, и с ними пошел на берег фьорда, чтобы проверить, как там обстоят дела. В принципе он мог бы и не ходить, потому что там все было спокойно и наблюдатель на высоком утесе напрасно всматривался в море – ладей с русами видно не было, хотя времени прошло уже больше чем достаточно на короткий путь.

Тогда только Торольф начал подозревать, что эти ладьи и не приплывут к его берегу, как он предполагал вначале второпях, не осмыслив как следует сообщение разведчиков. Ну конечно же… Естественным было предположить, что Ансгар умеет видеть свою выгоду и привел русов в Норвегию не от доброты душевной, а с условием, что они помогут ему захватить власть, а он потом своей властью или своими воинскими силами предпримет что-то такое, чтобы вернуть пленников родственникам. Просто так, не использовав их, в трудный для него момент отпускать от себя две сотни опытных воинов Ансгар, конечно, не стал бы. Но куда же тогда поплыли эти ладьи? Почему воины сразу не высадились вместе с другими и не остались в Доме Конунга?

В принципе, если задуматься, и здесь не было ничего непонятного. Дом Конунга, хотя и считается пусть и не самым богатым, тем не менее не самым бедным Домом Норвегии, не настолько велик, чтобы вместить четыре сотни прибывших. Войско русов разделилось. И две ладьи, совершившие только короткий заход в фьорд Дома Конунга, посадили, должно быть, к себе на борт кого-то из провожатых, скажем, жителя берегового вика, хорошо знающего местные воды, к тому же хорошо знакомого всем в окрестностях, и отправили ладьи в один из трех других фьордов Дома Конунга, что располагаются по берегу до самого Ослофьорда. Там есть еще три вика, в которых, вероятно, есть возможность устроить на короткий постой две сотни русов. Может быть, даже еще раз разделив на две части. Вот и все… А если бы они сразу поплыли во фьорд к Торольфу, то могли бы уже дважды добраться туда. Если не добрались, значит, и не доберутся. И ни к чему арбалетчикам сидеть на мокром берегу и зарабатывать себе сопли накануне сложного завтрашнего дня. Пусть идут отсыпаться вместе со всеми остальными воинами, что были выставлены на мыс. Торольф распорядился оставить только наблюдателя на утесе и строго приказал стражнику на дворовой стене следить за утесом на случай разжигания там сигнального костра и среагировать на него сразу, как только пламя появится. Если оно вообще появится. Это была уже последняя предосторожность, но все же предосторожность необходимая.

С этим Торольф и вернулся в дом, слегка развеявшись на ветру и позабыв за заботами и размышлениями о недавнем покушении на себя. Хотя сам факт покушения и был оскорбительным предательством, ярл все же внушал себе, что к подобному следует относиться, как к противнику в открытом бою. Тот тоже враг, и тоже бывает побежден, и тоже не ждет пощады. Подобное отношение помогало не портить себе нервы и оставаться спокойным, когда спокойствие и здравый ум были ему очень нужны. Но, говоря по правде, полностью соблюсти спокойствие никак не удавалось. Если бы Торольф был загружен делами, если бы он бегал, проверял, давал установки и требовал ответа, было бы легче. Здесь всего этого не требовалось.