Картофельное пюре, соус, кукурузный крем со сливками. Протертый шпинат со сливками, куриный пирог с горошком и морковью, кукурузная закуска[141], по ошибке запеченная, но сохранившая превосходный вкус. Жирная свиная котлета, которую мальчики разделили на двоих, маисовый хлеб, тушеная морковь со сливочным маслом, макароны с сыром, макароны с мясом, макароны с тунцом. Толстый кусок стейка с грибами. Еще соус. Все это было съедено. Вкус некоторых блюд показался сомнительным, зато они были горячие и свежие. А на стойке ждал своей очереди накрытый кухонным полотенцем неразрезанный яблочный пирог, пышный и сочащийся густым сладким соком.

Старуха расслабилась и, откинувшись на спинку стула, принялась с умилением наблюдать, как они едят, едят и едят.

— Вы, ребята, всегда знали толк в еде, всегда знали, — приговаривала она.

Когда они насытились и сидели, отупевшие от обжорства, старая женщина сказала:

— Мыть ничего не надо, кроме тарелок и вилок. Кил говорит, чтобы остальную посуду я замачивала. Говорит, ему все равно придется ее перемывать. А теперь, как я понимаю, вы, ребята, должны вернуться к своим родителям. Возьмите с собой все, что осталось. Вашим братьям и сестрам такая еда может понравиться. Никак не могу перестать готовить для целой оравы. Итак, вы отчаливаете?

— Мы… Мы не можем вернуться домой, — возразил Ромео. — Можно мы останемся здесь? С вами?

Женщина перевела взгляд с одного мальчика на другого.

— Вы никогда так раньше не делали, — растерянно проговорила она.

— Сейчас очень темно, — рискнул ввернуть Ландро.

Старуха рассмеялась.

— Твой отец говорит, индейцы способны видеть в темноте, но, может, вы этому пока не научились. Конечно. Сделайте одолжение. Ложитесь наверху в большой комнате с зеленым покрывалом на кровати. Приведите ее в беспорядок и не заправляйте утром. Ночью мне нравится слушать музыку по радио здесь, внизу. Я делаю это, лежа на диване, пока не усну. Хороший диван, но Кил всегда проверяет, не спала ли я там. Из-за моей спины. Черта с два я его оставлю. Ну, идите! Идите! — погнала она их наверх, смеясь. — Кил может об этом и не узнать, — проговорила она через некоторое время, поворачивая ручку настройки приемника, пока не нашла какую-то медленную мелодию, похожую на вальс. Она выключила свет и откинулась на подушки.

Мальчики, вымотанные и хорошо накормленные, долго спали утром и проснулись, только услышав голоса на первом этаже. Голос молодого человека был громкий, раздражительный, и у его обладателя были какие-то особенные ботинки, отчего грохот его шагов разносился по всему дому. Голос иногда становился тише, но его всегда было слышно. Голос женщины звучал успокаивающе и очень тихо, словно в телефонной трубке. Они не могли разобрать, что она говорила.

Друзья слышали, как он вошел в кухню и вышел, несколько раз повторив одно и то же:

— Ты не могла съесть так много! Я пришел, чтобы убраться в твоем холодильнике, ведь ты не могла справиться с таким количеством еды!

Молодой человек, должно быть, порылся в мусорном ведре, потому что сказал:

— Ты ничего не выбросила. Разве что сделала это вне дома.

Старуха что-то ответила.

— Хорошо, хорошо! Ты этого не делала. Но ты снова спала на диване, мама? Ну, признавайся, спала? Спала? Я же запретил тебе, не так ли? Ты хочешь погубить свою спину, заставить меня тащить тебя к костоправу, когда у меня и без того хлопот хватает? Да? Не притворяйся, что не слышишь. Не отворачивайся.

Должно быть, она призналась, что спала на диване, потому что молодой человек, ее сын, стал ругаться громче. Мальчики были ошеломлены, слушая их разговор. Хотя им доводилось слышать, как взрослые ссорятся, саркастический тон, которым сын разговаривал с матерью, был поруганием самой сути любви.

— Ладно, — скупо сказал сын. — Ладно. Спасибо, что честно призналась. Тогда мне не нужно подниматься наверх.

Только по этим словам они догадались, что старая женщина помнит, где они находятся.

Она сказала еще что-то и, вероятно, наконец убедила сына.

— Ну может быть, — проговорил тот. — Я думал, у тебя было намного больше еды, чем на самом деле. Ха. Ну я просто оставлю тебе этот пакет. Не вздумай готовить все сразу. Понятно? Это тебе на неделю. Плюс все то, что осталось в морозилке. Но этот пирог… Погоди-ка… Мама, не лги! Никогда, никогда не ври мне. Ты каждый раз печешь эти чертовы пироги, но никогда не съедаешь столько.

Наконец, они услышали старуху, когда она громко сказала:

— Я сняла эти яблоки с моей яблони! Припустила их, заморозила. Я имею право испечь из них пирог, разве не так?

Последовали вопросы сына, задаваемые подозрительным тоном:

— Осталось всего два куска! Что происходит? У тебя гость?

Старуха, должно быть, придумала какую-то историю, связанную с псом, потому что сын тут же произнес:

— Он что, снова блевал? В доме?

Кил еще немного походил по дому, ища блевотину, но, видимо, собака была слишком стара и не могла подниматься по лестнице, потому что он не пошел наверх проверять, чисто ли там. Он вскоре вышел и с ревом укатил на большом блестящем белом пикапе. Мальчики выглянули из окна, облокотившись на подоконник, и наблюдали, как удаляется сын хозяйки, пока тот не исчез в облаке пыли.

Они спустились. Женщина стояла у окна, глядя туда, где скрылся ее сын. Она обернулась. На лице читались эмоции, которые мальчикам были хорошо знакомы: ярость и стыд, вызванные необходимостью лебезить перед человеком, который во всем прав и от которого ты всецело зависишь. Который бросает свою непогрешимость тебе в лицо. Не то чтобы Ландро и Ромео знали, как назвать чувство, вызванное тем, чему они стали свидетелями, но они понимали, что оно останется с ними до конца их дней. Мальчикам казалось, будто они понимают старую женщину так же хорошо, как та, по всей видимости, понимала их. Они стояли в гостиной, глядя друг на друга. Наконец женщина, похоже, почувствовала слабость. Она провела дрожащей рукой по груди.

— Я рада видеть вас, ребятки, — проговорила старуха, и на ее глазах вдруг появились слезы.

Потом она рассмеялась, по всей видимости, от облегчения, и они увидели, как она боится, что сын поймет, насколько сильно она заблудилась в этом мире.

— Опять голодны? — спросила она с мертвенной улыбкой.

Поздней, тем же утром, она завела речь о прежних временах.

— О, это была хорошая земля. Мы начинали на Дьявольском озере[142]. Там было прекрасно. Холмистые пастбища, многие акры ровных плодородных полей. По ним оставалось только пройтись плугом. Вода всего в пятнадцати футах от поверхности. Мы выкопали колодец. Чистый. Муж купил землю у твоих папы с мамой в двенадцатом году, когда индейцев обложили налогами. В том году все фермеры скупали индейские земли за бесценок. Вы все переехали к дедушке, на его бедную ферму. Вы, наверное, помните, что ваша мама в те времена была красавицей. Индейская коса, все такое. Она приходила за едой, как и вы, мальчики, и у меня всегда что-нибудь для нее находилось. Старые пальто, платья, шерстяные одеяла, изношенные вещи для лоскутного шитья. Помню, я даже дала ей иглу и нитки. Я любила ваших родителей. Они делились всем, что приносили с охоты. Увы, рано умерли. Сначала она, потом он. Заболели… А вы, мальчики, куда подевались?