Меня никто так не называл, и лишь много позже я сообразила, что это мое ласковое имя по-гречески. Откуда Лейла это знала, не представляю. Любопытно, что она все время искала, с кем бы поговорить на греческом. Лейла заговаривала со многими женщинами в бане, но с таким же успехом могла обращаться к коровам.

Ну вот, они с Филотеей сели рядышком и глядятся в зеркало. Зрелище завораживало — они будто загипнотизировались. Филотея пыхтела от напряжения, на каждом вдохе у нее трепетали ноздри. Щеки порозовели, глаза потемнели и засверкали, губы покраснели. То же самое происходило с Лейлой. Обе, ничего не видя вокруг, как будто создавали себе лица, приказывали им стать красивее. У меня по спине пробежал холодок, захотелось удрать, но я боялась им помешать. Это было какое-то волшебство, как Лейла и говорила. Клянусь, проведай об этом Святейший Патриарх в Константинополе или даже отец Арсений, они бы такое запретили.

Лейла с Филотеей гляделись в зеркало добрых полчаса. Знаешь, мне кажется, что и тогда, и много раз потом, делая это вместе, они набирались друг от друга силы. Ну как это объяснить? Словно два красивых человека смотрятся в зеркало, сотворяют чудо и делаются красивы, как четыре человека, а не два. Такая вот ангельская арифметика. Одно знаю: с тех пор красота Филотеи стала безудержной, и начались сложности. Может, расскажу как-нибудь в другой раз.

Ну вот, в конце они разом вздохнули и потрясли головами, точно возвращаясь на этот свет. Не знаю как, пальцем не покажешь, но обе стали еще красивее. Я не сочиняю, это правда, сама видела, и не только тогда, но и много раз потом. Может, и тебе стоит попробовать, хотя ты и без того такая милашка, что ой гляди.

Пробовала ли я? Лейла-ханым позвала меня к зеркалу, но я застеснялась и замотала головой. Потом пошла к пруду с затонувшей церковью, где Мохаммед ловит пиявок, и встала на колени над водой. Дома у нас зеркала, слава богу, не имелось, мы были бедные, да я и не хотела, чтобы кто-нибудь меня видел. Герасима поблизости не было, иначе бы я не стала пробовать.

Ну, я разок взглянула на уродливое лунообразное лицо, смотревшее на меня из воды, и мигом поняла, что затея безнадежная.

Рустэм-бей оказался в возмутительном положении. Из-за обещания, вырванного Карделен, и навязанных совершенно неразумных условий ему вскоре стало казаться, что его надули. Он потратил уйму времени, расстался с кучей денег, был щедр и терпелив, но до сих пор не насладился объятьями своей любовницы. Он словно приглядывал за крайне дорогостоящей сестрой. И только смутное ощущение, что все идет как надо, сдерживало еще большее раздражение. Не в характере Рустэма было навязываться кому-либо против воли (такое решение разрубило бы гордиев узел, но обеспечило бы ему навеки обиженную женщину), и он понимал, что остается либо ждать, либо отказаться от задуманного. Рустэм сознавал, что Лейла — не жена, чей удел смиренно сожительствовать, он проникся к ней нежностью, и потому, невзирая на частенько приходившую мысль отправить ее обратно в Стамбул, каждую ночь лежал без сна с разгоряченными чреслами и воображением, слушал дроздов и внушал себе стойкость. Во всяком случае, ее присутствие в доме определенно радовало, и Рустэм часто напоминал себе, что стал счастливее, чем прежде, хотя весьма сильно поиздержался. В отличие от Тамары, у Лейлы имелся бесконечный список дорогостоящих потребностей, о которых ему и слышать не доводилось. Она создала небольшой торговый бум, затронувший всех, от аптекаря Левона до Али-снегоноса и гончара Искандера. Тамара часто имела вид забитого испуганного кролика, а Лейла своим смехом, хорошим аппетитом и музицированием принесла в дом радость. Рустэм полюбил даже своенравную Памук, которая, к счастью, не проявила ни малейшего интереса к ручной куропатке.

Лейла внимательно наблюдала за Рустэм-беем, понимая, что не сможет держать его в ожидании слишком долго. Впрочем, поддразнивание доставляло ей своеобразное удовольствие, и она чувствовала себя вправе так поступать, хотя и не смогла бы объяснить почему. У нее было остро развито чутье на удачный момент, и она сама сгорала от нетерпения. Она ляжет с ним, но ей хотелось, чтобы это произошло естественно и от души. С нее довольно борьбы и отговорок в прошлом, о котором Рустэм-бей никогда не должен узнать.

Однажды ночью в середине лета, когда народ уже готовится перегонять скотину на горные пастбища, Лейле не спалось. Мешало обычно усыплявшее тиканье часов, да и песенные баталии соловьев, рвавшие воздух в клочья, не приносили успокоения. Вся в поту и сладострастном волнении, она очнулась от дремы; ей привиделось, как они с Рустэм-беем любят друг друга среди мусульманских могил в сосновом бору. Лейла выбралась из кровати и, подойдя к окну, распахнула ставни, хотя считалось, что летом ночной воздух несет малярию. Она оперлась о подоконник и взглянула на город, резко поделенный сверхъестественно серебристым светом и чернейшей тенью. Тускло светила желтая лампа в доме Леонида-учителя, допоздна скрипевшего пером. Дурным голосом заорала кошка, ей ответила пара брехливых собак. Лейле еще никогда не было так хорошо и покойно, до холодка в животе. Она подумала, что сталось с Карделен и девушками после ее отъезда, спросила себя, скучает ли по ним, и решила, что совсем не скучает. Они были из другой жизни. «Сейчас я здесь, мой дом в этом странном, затерянном местечке», — думала Лейла. Она заправила за уши волосы и, удивляясь себе, покачала головой. Десять раз обманщица, но, похоже, судьба ей улыбнулась.

Лейла тихо вышла из комнаты и, придерживаясь за стену, направилась к спальне своего господина. Она чуть замешкалась на пороге, вглядываясь в полумрак, и подошла к оттоманке с холмом спящего тела.

Рустэм-бей вовсе не спал по тем же причинам, что не давали уснуть его наложнице. Он слышал, как отворилась дверь, уловил запах мускуса и розовой воды, всегда опережавший Лейлу, но притворился спящим. Предчувствуя, что сейчас произойдет нечто восхитительное, Рустэм не шевелился, хотя сердце бешено колотилось.

Лейла опустилась на колени, ее волосы мягко скользнули по его щеке, и она нежно прижалась к ней лицом. Рустэм чувствовал над ухом ее легкое дыхание. Лейла замерла, и он вдруг ощутил на своем лице что-то очень горячее и мокрое. Ее слеза сбежала по его щеке и спряталась в уголке рта, оставив на губах удивительный, незнакомый соленый вкус. «Почему она плачет?» — подумал Рустэм, вроде бы догадываясь о причине. Лейла подняла голову и нежно погладила его по виску.

— Мой лев! — прошептала она. — Мой лев, мой красивый лев, мой сильный, прекрасный лев!

Казалось, она шепчет заклинание, превращая Рустэма в такого зверя. Потом она нагнулась и легко поцеловала его в висок. Губы ее были теплые и мягкие.

Лейла поднялась и пропала. Рустэм на мгновенье замер, потом хотел броситься за ней, но внутренний голос подсказал, что это было бы ошибкой. Он перевернулся на спину, вспоминая ее шепот с милым выговором: «Мой лев, мой лев, мой красивый лев, мой сильный и прекрасный лев!» Радость, возникшая в животе, растеклась вниз по ногам и вверх по груди до горла. Глазам стало щекотно от сдерживаемых слез. Почему-то вспомнилась Тамара, и благодарное удивление на секунду сменилось легкой и горькой печалью, но затем мысли вновь обратились к непостижимому трепетному созданию, которое он сначала практически купил, а теперь почти завоевал. Жизнь вновь предстала внутреннему взору распутьем, и Рустэм понимал, что сам выбрал себе судьбу, не оставив пути назад. «Господин и раб, — отчего-то подумалось ему. — Господин и раб».