Я всегда говорила — миловидностью ты пошла в мать, упокой господь ее душу. А хочешь узнать, корициму[46], как быть красивой? Ну-ну, не прикидывайся скромницей, нечего! А то я не видела, как ты прихорашиваешься! Вот что я тебе скажу: пользуйся красотой, пока не увяла, пока ты еще молодая. А знаешь, что вечно быть хорошенькой нельзя, а красивой — можно? По крайней мере, так нам с Филотеей говорила Лейла-ханым.

Ты уж прости старуху, что ударилась в воспоминания, да и мне ли рассуждать о красоте, но у нас, женщин, есть секреты, и мы обязаны ими делиться, разве не так? Я-то всегда была страшна, не то, что другие, но могу поведать, о чем нам Лейла рассказывала.

Дай-ка вспомнить. Случилось это вскоре после того, как Юсуф-верзила убил дочь и его забрали жандармы, а Садеттин убежал в горы. Все только об этом и говорили. Стоим это мы с Филотеей у пруда, где развалины, и тут проходит небольшой караван ослов, а на верблюде восседает не кто иной, как Рустэм-бей. И за ним едет женщина на бойкой верблюдице. Ужасно хорошенькая! В смысле, женщина, не верблюдица. Что-то в ней такое — глянешь, и губы расползаются в улыбку. Сразу видно, добрая у нее душа. Она городская, и на ней, понятное дело, вуаль, но тоненькая, будто и нет совсем. Просто кусочек газа. Он скорее приманивает, чем защищает от нескромных глаз. Брови, значит, красиво изогнуты и почти сошлись над переносицей. Темные глаза сверкают и подрисованы. Женщины тогда шибко глаза красили, по крайней мере, в наших краях. Бог его знает, как у вас тут на Кефалонии было, вы, наверное, еще в пещерах жили. Кроме твоего отца, конечно. Он уже ходил в море и уж точно учился на доктора по своим книжкам. Хотя нет, он же тогда мальчишкой был. Ведь мы с ним ровесники! Совсем одурела на старости лет! О чем говорила-то? Ах да, Лейла-ханым. Губы у нее красные-красные, великолепные одежды, все ей, помнится, завидовали, и вся она в золотых украшениях, и только она шевельнется, они глухо так позвякивали. На лбу обруч из золотых монет, у нас такие брали у родичей на свадьбу.

И вот на въезде в город она углядела Филотею у затопленной церковки, и они друг дружке улыбнулись. Я это хорошо помню, они словно что-то узнали друг в друге. Может, проклятье красоты, а может, ее счастье. И Лейла попросила Рустэм-бея взять Филотею ей в служанки. Тот прислал слугу к Харитосу. Рассказывали, Поликсена подняла крик, да она и сама не скрывала, что вопила: «Я не позволю моей девочке прислуживать шлюхе богача, да в придачу неверной!» Но вообще-то просьбам аги тогда не отказывали. Нет, Рустэм-бей был неплохим человеком, люди его уважали, а многие даже любили. Просто нельзя отказывать тому, у кого земель и глазом не окинуть и от кого все зависят. Харитос сказал, мол, Лейла не шлюха, а наложница, хотя для Поликсены вряд ли была в том разница, и заметил, что за наем Филотеи ага предлагает хорошие деньги, он же не силой тащит ее на службу. Поликсена сдалась. Конечно, ее тоже деньги интересовали, хоть она бы в этом не призналась, и всем известно, что слуги всегда найдут способ стащить из богатого дома хорошую вещичку, в чем и прелесть службы. Слуги, они как жена, которая подает супругу еду и смиренно стоит за спиной, пока он ест, а мужу-то и невдомек, что лучшие куски она уже съела во время готовки. Лейла-ханым как-то сказала, что есть два типа жен: дуры, и те, кто съедает все самое вкусное на кухне. Она много чего такого говорила. Вот еще: если ты ленива, единственный способ не соскучиться — лениться изо всех сил.

Мы были просто девчонки, ничего еще не понимали, мне и в голову не пришло, что Филотею одну берут на службу. У черного хода мы сняли чувяки и вошли в дом. Уже тогда Ибрагим повсюду ходил за Филотеей, а Герасим за мной, но мы были маленькие, и это считалось невинным. Мальчишек мы оставили на улице. Иногда они подолгу нас дожидались, рисовали палочкой в пыли или ловили сверчков, но, по-моему, за все время и словом не перемолвились. Странно, правда? Они были не такие, как Мехметчик и Каратавук, что целыми днями играли в птиц и озоровали. Наверное, наши мальчишки молчали, потому что были вместе только из-за нас.

В доме аги мне запомнилось много часов, что тикали хором, а били вразнобой. Некоторые очень красивые и причудливые. Стены были увешаны очень хорошими коврами, в основном красными, и пол тоже устилали красные ковры. Пахло табаком, ладаном и розовой водой. В доме сумрачно, но очень тихо и спокойно, не верилось, что здесь разыгрывались такие драмы — история с неверной женой, смерть всей семьи от лихорадки, занесенной с хаджа.

Мы встали в дверях, не зная, чего делать дальше, но тут с женской половины вышла Лейла-ханым и радостно вскрикнула. Она держала удивительно длинный, что твоя рука, мундштук с дымящейся тонкой сигареткой. Обычно она сама их сворачивала. Наверное, мундштук был таким длинным, чтобы на пальцах не оставались желтые пятна. Лейла поцеловала Филотею и взглянула на меня.

— Я не ожидала вас обеих, — сказала она.

Наверное, она увидела, какое у меня сделалось лицо, потому что взяла мою голову в ладони и тоже расцеловала в щеки. Меня, не нужную ей дурнушку. Я навсегда это запомнила как доказательство ее доброго сердца. Губы у Лейлы были очень мягкие, и пахло от нее так, что кружилась голова, словно после вина. Теперь-то я понимаю, почему Рустэм-бей на нее молился.

Она взяла нас за руки и повела показать дом. У Лейлы единственной в городе была кровать, и нас эта кровать просто поразила. Ее я запомнила лучше всего. Потом новость разошлась по городу, и вскоре многие решили, что им тоже необходима кровать. Мы-то спали на тюфяках, расстеленных на полу. Удобно — днем свернул, и места не занимает, правда? А из-за этих кроватей народу потребовались большие дома. У нас как было — одна комната наверху и одна внизу, где зимой держали скотину, чтобы тепло от нее шло наверх. Хорошо, тепло и не так уж дурно пахло, как можно подумать. Наоборот, иногда приятно даже. Навоз воняет только у плотоядных животных.

Потом Лейла-ханым что-то сказала на непонятном языке, а мы стоим, как дурехи, и пялимся на нее.

— Я думала, вы гречанки, — говорит она.

Мы не поняли, к чему она клонит, растерялись, а Лейла спрашивает:

— У вас кто-нибудь говорит по-гречески?

— Леонид-учитель, — отвечает Филотея. — Он учит мальчиков греческому. Еще отец Христофор.

— Вот досада! — говорит Лейла. — А мне так хотелось поговорить на греческом. — Она погрустнела. Потом спрашивает Филотею: — Ты знаешь, малышка, почему я тебя наняла?

Филотея вообще не знала, что ее наняли. Откуда ей знать-то? Ей просто сказали, что теперь нужно много времени проводить с Лейлой-ханым. Она головой помотала, а Лейла говорит:

— Потому что ты очень миленькая. Если ты будешь здесь, мне станет… легче. Я не против, чтобы ты иногда приводила подружку, но Рустэм-бей вряд ли ей заплатит. — Она рассмеялась и добавила: — Даже из доброго мужчины лишнего не вытянешь.

Пока Филотея была в служанках, ей ничего особо делать не приходилось. Они с Лейлой ходили в баню по женским дням и потом еле выползали, распаренные, намятые, сияющие, как лампы. Хорошо в бане! Нашей баньке было лет пятьсот, она походила на крохотную мечеть — белые стены, купол и все такое. Войдешь, обольешься водичкой из медного таза, а потом сидишь в парной, потеешь и ждешь своей очереди к банщицам, чтоб тебя оттерли и намяли. Говорят, в старину банщиками служили евнухи-эфиопы, чернокожие страшилища. Как сейчас помню, банщицы нальют в муслиновый мешок мыльного раствору с оливковым маслом и колотят им, пока пена не взобьется, а потом трут тебя мешком вверх-вниз. Ой, приятно! А потом тебя скребут жесткой рукавицей. Не поверишь, сколько отшелушивается грязной кожи! Славное местечко: бабоньки сидят голышом, пыхтят от жара, отдуваются, хохочут и сплетничают, зная, что ничей муж не посмеет войти и потребовать обеда. Я тебе еще скажу: старухи нарочно ходили в баню приглядеть красивых девушек в жены сыновьям. Не смейся! Правду говорю! Смотрели, чтоб груди и ляжки были округлые, чтоб сами пухленькие, чтоб бедра широкие — детишек рожать. Старухи сразу понимали, что за девушка перед ними, потому как человек лучше всего распознается голым в бане. Вот тебе еще по секрету: ежели девице нравился какой-то парень, она охаживала его матушку в бане. И я даже знаю, бывали случаи, когда все слаживалось за милую душу.