Проползли долгие, мрачные зимние месяцы. Экономка так замечательно справлялась с хозяйством, что мне мало что оставалось делать, а вскоре из-за своего положения я перестала участвовать и в делах прихода. Я ходила в детскую, пыталась строить планы относительно нового ребенка, но почему-то чувствовала апатию и не могла собраться с силами, чтобы начать приготовления.

Пришла весна, за ней лето, и наконец настало время ребенку появиться на свет. Он родился восемнадцатого июня и закричал с такой силой и решительностью, что всех оглушил. Он перестал кричать только у меня на руках, и тогда полный покой снизошел на его маленькое сморщенное личико, а когда он открыл глаза и посмотрел на меня первый раз, мне показалось, что он долго меня изучал, словно мое присутствие имело для него какое-то таинственное значение.

Я тихонько коснулась его руки большим и указательным пальцами, и с того самого момента между нами родилась неразрывная, невидимая, но очень крепкая связь.

Я улыбнулась.

Поскольку Марк выбрал имя для Маркуса, он доверил мне самой назвать нашего третьего сына, и я окрестила его Филипом — просто потому, что это было мое любимое мужское имя.

2

Я любила всех своих детей, но некоторых все-таки больше. Много лет спустя Мариана крикнула мне в приступе гнева: «Ты любила только мальчиков! Для тебя только мальчики имели значение!» И хотя я горячо это отрицала, сыновья действительно интересовали меня гораздо больше дочерей. Долгое время Стефен или, скорее, память о нем жила в моем сердце — наверное, оттого, что он был первенцем, а его смерть особенно остро отпечатала его образ в моей памяти. Маркус, голубоглазый, с растрепанными темными волосами, был неотразимо привлекателен; он легко очаровывал всех, и мне казалось, что он вырастет в прелестного молодого человека, но он был мало на меня похож; я не узнавала себя ни в нем, ни в Мариане и находила очень слабое сходство только между собой и Стефеном, но он умер прежде, чем оно смогло проявиться. А Филип с самого начала был моим сыном. Белокожий, как я, с большими, спокойными голубыми глазами и светлыми густыми волосами. С ранних лет он был явно в десять раз умнее, чем Маркус, и намного быстрее схватывал.

Я обожала его. Маркус начал ревновать.

— Забери маленького, — говорил он няне. — Забери. Я не хочу его.

— Лучше поиграй с Марианой, — говорила я ему в раздражении, но он цеплялся за мои юбки и никуда не пускал.

— Ты балуешь этого ребенка, Джанна, — с осуждением сказал Марк, вернувшись однажды из Пензанса и найдя меня в детской как всегда с Филипом. — Он потом этим воспользуется.

— Нет, не воспользуется, — сказала я, — и я его не балую.

Но на самом деле я, конечно, баловала его.

Наконец рассердилась даже няня.

— Извините меня, мадам, — твердо сказала она однажды, — но как я могу научить мистера Филипа быть послушным, хорошим мальчиком, если вы никогда ни в чем ему не отказываете? Он растет очень своевольным и думает, что стоит ему закричать, как он немедленно получит все, что захочет. Это неправильно, мадам, уж позвольте мне сказать. Когда я служила у де Кланси в Бадли Солтертон…

И я была вынуждена слушать ее рассказы об ужасных детях, которых портили обожающие родители.

Я решила, что надо быть более разумной.

Думаю, одной из причин моей поглощенности детьми было то, что в отношениях с Марком уже чего-то недоставало. Мне казалось, что после рождения Филипа дело поправится само собой, и я решила не заводить детей по крайней мере еще два года, чтобы ничто не отвлекало меня от Марка, но напряжение между нами не исчезло. Я решила поехать за границу, раз он хочет, но он мне этого больше не предлагал. Он глубоко погрузился в свои исторические исследования и закончил еще одну работу об Иоанне Безземельном, что должно было стать новым шагом в его карьере историка, и теперь мечтал поехать в Оксфорд, чтобы поработать в тамошней Бодлианской библиотеке. Вскоре возродилась наша старая привычка встречаться главным образом за обеденным столом, и тревога моя усилилась, когда участились его поездки в Пензанс. Теперь он виделся с Майклом Винсентом два-три раза в неделю, и хотя в дни, когда он уходил из дому, я не ложилась, не дождавшись его, он ни разу не зашел ко мне в комнату и спал у себя в гардеробной через коридор.

Пытаясь угодить ему и как-то сблизиться, я в конце концов сказала:

— Марк, почему бы тебе не пригласить своих друзей сюда, вместо того чтобы постоянно ездить к ним в Пензанс? Они, вероятно, считают нас негостеприимными.

— Но я же знаю, что ты не любишь принимать гостей, — возразил он.

— Мне кажется, что теперь, когда я привыкла к Пенмаррику, мне это понравится, — настаивала я, пытаясь убедить в этом и его, и себя.

Вскоре мне уже пришлось изнемогать во время мучительных званых ужинов, а Марк снова заговорил об устройстве бала после Рождества. Наша светская жизнь стала развиваться, а поскольку я уже оправилась после родов, то принимала большее участие в делах прихода и была постоянно занята.

Но, несмотря на это, Марка я почти не видела.

Я пыталась не волноваться, не думать о десяти годах разницы между нами, не думать о том времени, когда я стану женщиной среднего возраста, а Марк еще будет в расцвете сил. Но все равно думала, думала до тех пор, пока не выбилась из сил. Однажды вечером, когда Марк поздно возвратился из Пензанса, я зашла к нему в гардеробную и неуверенно спросила, не обидела ли его чем-то или не угодила?

— Конечно нет! — Ему было неловко.

— Тогда почему… с недавних пор…

— Это моя вина, — сразу же сказал он, — не твоя. Я последнее время был занят и очень устал.

На следующий день он на самом деле постарался сделать мне приятное, пообедав со мной и с детьми в детской, а потом вечером отужинав со мной; он был учтив и обворожителен и впервые за несколько недель я начисто забыла о своей депрессии и ощущала только счастье.

Мое счастье продолжалось пять дней. Потом Марк опять ускакал в Пензанс на целый день, а меня позвали в детскую, потому что у Маркуса поднялась температура.

3

Я сходила с ума от беспокойства. Няня сказала:

— Я уверена, что тут ничего серьезного, мадам. У маленьких детей часто бывает высокая температура, но мне кажется, что врача все равно надо вызвать — на всякий случай.

Я немедленно послала за доктором Солтером, а пока ждала его, нетерпеливо ходила туда-сюда по комнате. Я думала о Стефене, вспоминая ужасную тишину в детской и его восковое личико в колыбели. Я пыталась об этом не думать, но не могла. Я стала представлять себе мертвого Маркуса, заболевающего Филипа, всех своих детей умирающими…

Я запаниковала. Даже когда приехал врач и диагностировал корь средней тяжести, я с трудом сдерживала ужас, и в конце концов к середине дня настолько затосковала по Марку, что пришла в отчаяние. Мне так захотелось, чтобы он приехал, успокоил меня, что, выйдя из детской, я взяла шляпу, пальто и приказала подать коляску.