— Я тебе чем-то не угодил?

— Ах, Марк, не говори ерунды!

— Но спать со мной тебе нравится уже меньше, чем раньше.

Я сказала себе, что он расстроен, и подавила негодование.

— Нет… нет, не меньше, но… — Я с трудом подыскивала слова, чтобы он меня правильно понял, — но ведь это приходит и уходит, и ничего не остается. А дети — дети остаются! Женщина чувствует себя полноценной, когда у нее есть дети. О, Марк, попытайся понять…

— Похоже, наш спор совершенно бесполезен, — холодно прервал он меня. — Я говорил тебе, что очень хочу детей. То, что я хочу втолковать тебе сейчас, — это чтобы хотя бы один год ты была только моей.

Я взорвалась, и это было непростительно с моей стороны, но терпение мое лопнуло:

— И ты еще обвиняешь меня в эгоизме! Да ты гораздо более эгоистичен, чем я!

— Я просто требую того, на что имеет право любой муж! — Мы раздраженно уставились друг на друга. Потом он спросил ровным голосом: — Так ты поедешь со мной в следующем месяце отдыхать или нет?

— Марк, я только что попыталась объяснить…

— Да или нет?

Я подумала об иностранных городах, незнакомых людях, о страдании, которое вызывало во мне пребывание на чужой, враждебной земле.

— Может быть, на следующий год…

— Да или нет, Джанна!

Я только начала привыкать к Пенмаррику. В тот момент я не могла вынести больше никаких изменений. В том, что в Марке не было сострадания, что он даже не пытался понять меня, была его вина.

— Нет, — сказала я. — В этом году я не хочу ехать.

Снова наступило тяжелое молчание.

— Понимаю, — произнес он наконец. — Полагаю, тебе не хочется откладывать следующую беременность.

Я ухватилась за возможность уступить ему:

— Я попытаюсь ее отсрочить, — сказала я, стараясь скрыть волнение, чтобы он не догадался, как мне хочется еще одного ребенка и еще несколько месяцев возможности избежать обязанностей хозяйки Пенмаррика: — Я не хочу сердить тебя, Марк. Но… конечно, никогда нельзя быть абсолютно уверенной… я не могу гарантировать…

— Другими словами, — ядовито подытожил он, — ты не сделаешь ни малейшей попытки избежать беременности, притворяясь при этом, что очень стараешься, а как только забеременеешь, скажешь, что это была случайность, и попросишь прощения.

Я чуть не подпрыгнула от того, как точно он разгадал мой замысел, и на время потеряла дар речи.

— Что ж, позволь мне сказать следующее, — процедил он сквозь зубы, пока я все еще не могла найти слов: — Если ты не будешь со мной спать, найдутся другие. А если ты забеременеешь до того, как Мариане исполнится год, ты всю беременность будешь думать, где я провожу вечера. Понятно? И не думай, что я буду хранить тебе верность, если ты будешь часто закрывать передо мной дверь своей спальни. Я долго терпел, но больше терпеть не намерен.

Мрачные намеки, сделанные в приступе гнева, не обеспокоили меня, потому что я знала, что была единственной женщиной в его жизни, но мне было больно оттого, что он говорил такие вещи, и я рассердилась, что он угрожает мне таким образом.

— Марк, — сказала я спокойно, — я никогда по собственной воле не закрывала перед тобой дверь своей спальни. Я…

— До сих пор, — сказал он, — ты закрывала ее по крайней мере на пять месяцев каждый год, и именно по собственному желанию, потому что ты хотела детей. Но до сих пор это было простительно, потому что мы оба их хотели и я был готов принимать такую ситуацию. Теперь же я детей не хочу, и, если ты забеременеешь после всего, что я сказал, я приму это точно так, как если бы ты захлопнула дверь спальни у меня перед носом.

— Боже мой! — закричала я, больше не в состоянии сдерживать гнев. — Ты что, не можешь думать ни о чем, кроме того, что происходит между нами в спальне? Ты что, совершенно не способен провести ночь без… — И прежде чем я успела прикусить язык, словечко из лексикона обитателей портовых доков сорвалось с моих губ. Я сразу же замолчала и залилась краской, но было поздно.

Марк посмотрел на меня. Потом поднял брови с выражением мрачного удивления.

— Дорогая, — протяжно сказал он, подчеркивая свой безупречный лондонский выговор, — тебе не требуется утруждать себя, чтобы напомнить мне, откуда ты родом. Когда это происходит, мне сразу хочется снова оказаться с тобой наедине на ферме Рослин! Тогда я мог получить от тебя, что хотел, без всякого шума. Жаль, что я решил жениться на тебе! Ты была такой замечательной любовницей.

Он замолчал. В воздухе повисла такая тишина, что был слышен только шум прибоя, разбивающегося внизу о скалы. За парапетом террасы море простиралось до покрытого дымкой горизонта, а на чистом небе сияло солнце.

Я повернулась и на ощупь побрела к балкону.

Я услышала, как он окликнул меня, но не остановилась. Я открыла двери, споткнулась о маленький столик, опрокинула вазу с цветами. Вскоре я была уже в коридоре, ведущем в холл. Там было прохладно, но после яркого сияния дня он казался темным. Я с трудом различала, куда иду. В холле я подумала: «Я хочу домой. Я ненавижу Пенмаррик. Ненавижу».

Я вышла на улицу: передо мной была подъездная дорожка, ведущая к деревьям у ворот, где дикая рощица поднимала ветки деревьев к лазурному корнуолльскому небу. Я пересекла лужайку; солнце грело спину, а пустошь вдали, где дрожало горячее марево, казалось, таинственным образом манила меня.

Я шла и шла. Я дошла до Сент-Джаста, миновала его и двинулась по дороге к пустоши, которая простиралась до самого прихода Зиллан. Пустошь была серо-зеленой, блестела на летнем солнце, а скалы Карн-Кениджек показывали острыми зазубренными пальцами в сияющее летнее небо.

Я остановилась и обернулась.

Марк шел за мной на некотором расстоянии, и, когда я остановилась, тоже остановился. Я ничего не слышала, но мне показалось, что он меня позвал. Я повернулась и опять побрела по вереску в Зиллан.

Я шла долго. У меня начали болеть ноги, поэтому я сняла элегантные туфли и босиком побрела по пустоши в прошлое, пока мысленно не оказалась на грязных, вонючих улочках Сент-Ивса. И неожиданно я увидела своего отца: он возвращается с моря, мой бедный, веселый, щедрый отец, который всегда был добр ко мне. Он спрашивал, где сейчас мать и где ее найти. Я увидела цветные ставни Шримп-стрит, грубых моряков, разбитые бутылки, пьяные драки. Голод, нужду, тяжелые времена. Я снова услышала, как женщина из Евангелистской миссии говорит: «Цена греха — смерть, моя девочка, не забудь об этом»; услышала, как священник шепчет: «Бедное дитя, какой печальный случай»; услышала, как, прижимая меня к себе, Гризельда, моя дорогая Гризельда, кричит им: «Она мне родственница! Я буду ее содержать! Пока я дышу, вы ее у меня не отнимете!» И я подумала: «Я хочу к Гризельде. И больше ни к кому. Только к Гризельде. Я пойду к Гризельде, потому что Гризельда всегда на месте, с самого первого дня и по сию пору».