Франсиско взял такси, чтобы отвезти Ирэне домой до комендантского часа у нее уже не было сил ехать на мотоцикле. Он лег спать поздно — проявлял пленки. Спалось плохо: он метался и видел во сне окутанное тенями лицо Еванхелины в обрамлении гремящих, как кастаньеты, желтых костей. Он закричал, а когда проснулся, рядом была Хильда.

— Я приготовила тебе липового чаю, сынок, выпей.

— Мне бы чего-нибудь покрепче…

— Молчи и делай то, что тебе мать говорит, — велела она, улыбаясь. Сев на кровати, Франсиско понюхал настой и стал медленно пить его маленькими глотками, а она наблюдала за ним.

— Что ты так на меня смотришь, мама?

— Ты мне рассказал не все, что произошло вчера. Вчера вы с Ирэне стали любовниками, не так ли?

— Черт подери, до всего-то тебе дело!

— Я имею право знать.

— Я уже достаточно взрослый, чтобы не отчитываться перед тобой, — тихо ответил Франсиско.

— Послушай, хочу тебя предупредить: она — порядочная девушка. Надеюсь, что у тебя по отношению к ней добрые намерения, или нам с тобой придется поссориться. Ты меня понял? А сейчас допивай свой чай, и, если у тебя совесть чиста, будешь спать без задних ног, — закончила Хильда, поправляя его одеяло.

Франсиско видел, как она вышла, оставив полуоткрытой дверь на случай, если он ее позовет, и почувствовал ту же нежность, что и в детстве, когда эта женщина сидела на его кровати и гладила его легкой ласковой рукой, пока он не засыпал. С тех пор прошло много лет, но ее отношение к нему было таким же, как тогда, несмотря на его докторскую степень по психологии, на то, что ему нужно бриться дважды в день, и на то, что он может приподнять ее одной рукой. Он посмеивался над ее отношением к нему, но ничего не делал, чтобы изменить это привычное проявление материнской любви. Он чувствовал себя обладателем некоего привилегированного права и надеялся, что оно сохранится у него как можно дольше. Эта связь зародилась меж ними в момент зачатия и укреплялась в процессе взаимного узнавания недостатков и достоинств друг друга; это был бесценный дар, и они надеялись не потерять его и после смерти одного из них.

Остаток ночи он проспал глубоким сном, а проснувшись, не помнил о том, что ему снилось. Он долго стоял под горячим душем, потом позавтракал, выпив остатки импортного кофе, и, взяв сумку с фотоснимками, поехал в городок, где жил его брат.

Хосе Леаль работал водопроводчиком. Когда он не трудился с паяльной лампой и разводным ключом, то помогал общине бедняков, где жил он сам, — в соответствии с неизлечимым призванием жить для ближнего. Это был большой и многонаселенный квартал, который с дороги не было видно: его закрывали стены и поднявшие к небу оголенные ветви тополя, — здесь даже деревья были больны. За этой убогой ширмой скрывались улицы; летом — пыльные и опаленные зноем, зимой — раскисшие от дождей и тонущие в грязи; построенные из строительных отходов жилища, мусор, развешенная на веревках одежда, собачья грызня. Мужчины часами торчат на каком-нибудь углу, детвора играет с железным хламом, а женщины надрываются, пытаясь бороться с разрухой. Это мир нищеты и нужды, где солидарность — единственное надежное утешение. Объясняя появление общих котлов — в них соседи опускали все, что у кого было, для супа на всех, — Хосе Леаль говорил: здесь не умирают от голода только потому, что, оказавшись на грани отчаяния, всегда можно рассчитывать на помощь другого. Семьи брали к себе дальних родственников, ибо те были беднее самых бедных — у них не было даже крыши над головой, В детских столовых Церковь раз в день кормила самых маленьких. Хотя уже не один год приходский священник видел одну и ту же картину, чувства его не притупились: его по-прежнему трогали до слез выстроившиеся в ряд, умытые и причесанные дети, ожидающие своей очереди, чтобы войти в барак, где на длинных столах их ждали алюминиевые тарелки, а в это время их старшие братья, милосердия на которых не хватало, ходили вокруг в надежде, что и им что-нибудь перепадет. Две или три женщины занимались приготовлением еды, которую доставал священник, прибегая то к мольбам, то угрозам духовного порядка. Женщины не только подавали еду на стол, но и следили за тем, чтобы дети ели всю пайку, а не прятали еду и хлеб, пытаясь унести домой, где у остальных на обед было только несколько гнилых овощей, подобранных на рынке, да много раз вываренная кость, которая давала бульону лишь легкий мясной привкус.

Хосе жил в такой же, как у многих других, лачуге, только, может быть, она была попросторней: ему приходилось оказывать и канцелярские услуги при решении мирских и духовных вопросов своей отчаявшейся паствы. Помимо Франсиско, тут поочередно работали адвокат и врач — помогали жителям в разрешении конфликтов, пытались лечить болезни и отчаяние, но оба зачастую ощущали свою бесполезность: не было решения тому множеству проблем, с которыми они сталкивались.

Когда Франсиско приехал, брат, одетый в рабочие штаны и с тяжелым чемоданчиком в руках, собирался уходить по делам. Убедившись, что они одни, Франсиско открыл сумку. Пока священник, временами бледнея, рассматривал фотографии, Франсиско рассказал ему всю эту историю, начиная с Еванхелины Ранкилео и ее припадков падучей — об этом Хосе кое-что узнал, когда помогал искать девочку в морге, — и кончая минутой, когда к его ногам скатились останки, снимки которых он держал в руках. Он не упомянул лишь имени Ирэне Бельтран, чтобы ее не коснулись возможные последствия.

Хосе Леаль выслушал все до конца и долго молчал, глядя в пол и словно над чем-то раздумывая. Франсиско догадался, что он пытается взять себя в руки. В молодости любое злоупотребление, несправедливость или злодейство действуют как удар током, а от гнева темнеет в глазах. Закалив характер за годы священнослужительства и выработав силу воли, Хосе находил в себе силы, чтобы справиться со своими порывами, а методично воспитанное в себе смирение позволяло ему принимать этот мир как несовершенное творение, где Бог подвергает испытанию наши души. Наконец он поднял голову. Его лицо вновь обрело спокойное выражение, и голос звучал ровно.

— Я поговорю с Кардиналом, — ответил он.

— Да сохранит нас Господь в битве, которую мы вынуждены начать, — сказал Кардинал.

— Да будет так, — добавил Хосе Леаль. Прелат снова взял в руки фотоснимки и, держа их за края, стал смотреть на грязные лохмотья, впадины глазниц, скрученные руки. У людей, которые его не знали, Кардинал вызывал удивление. Издалека, на публичных выступлениях, на экранах телевизоров и во время мессы, Кардинал, облаченный в расшитые золотом и серебром одеяния и сопровождаемый свитой священников, выглядел статным и импозантным. На самом же деле это был низкорослый, коренастый, неуклюжий человек с грубыми крестьянскими руками; он говорил мало и всегда несколько резко, но скорее из робости, чем из отсутствия вежливости. Его мирный характер особенно проявлялся в присутствии женщин и на общественных собраниях; напротив, во время церковной службы никто бы не сказал о его смиренности. У него было мало друзей: опыт научил его, что на этом посту осторожность — самое необходимое достоинство. Те немногие, кому удавалось попасть в число его близких друзей, утверждали: он был радушен, что всегда отличало выходцев из села Он происходил из многодетной провинциальной семьи. От родительского дома в его памяти сохранились воспоминания о великолепных обедах: огромный стол, за которым сидела дюжина его братьев, выдержанные вина — их разливали во дворе и хранили в погребе годами. У него навсегда осталась страсть к наваристым овощным супам, пирогам из кукурузной муки, вареной курице, тушеным моллюскам и особенно — к домашним пирожным. Обслуживающие его резиденцию монахи усердно переписывали рецепты его матери и носили ему в столовую блюда его детства Хосе Леаль никогда не хвастался тем, что заслужил его дружбу: они были знакомы по работе в викарии, где им часто приходилось встречаться, — их объединяло сострадание к людям и желание донести человеческую солидарность до тех, кого Божественная любовь, казалось, оставила Всякий раз, когда Хосе Леаль видел его, он испытывал замешательство, как при первой их встрече: ему виделся человек с благородной осанкой, а не этот крепкий старик, похожий скорее на сельского жителя, чем на выдающегося деятеля Церкви. Хосе восхищался им, но остерегался это показывать: Кардинал терпеть не мог никаких восхвалений. Намного раньше, чем остальные граждане страны смогли оценить его по достоинству, Хосе Леаль стал свидетелем его мужества, воли и ловкости, которые проявились в борьбе с диктатурой. Ни развязанная против него враждебная кампания, ни брошенные в тюрьмы священники, ни предупреждения из Рима — ничто не заставило его отказаться от своих намерений. Глава Церкви взвалил на свои плечи бремя защиты жертв нового порядка, в интересах преследуемых действовала и его могущественная организация. Если ситуация становилась опасной, он менял тактику, опираясь на две тысячи лет осторожности и знания властей. Так удалось избежать открытого противостояния представителей Христа и представителей Генерала Иногда казалось, что Кардинал отступает, но вскоре выяснялось, что это был временный политический маневр. Он ни на йоту не отклонялся от своей задачи, которая состояла в защите вдов и сирот, помощи узникам, подсчете убитых и, когда это было возможно, — замене суда милосердием. По этим и многим другим причинам Хосе считал его единственной надеждой в разоблачении тайны Лос-Рискоса.