В одной из картонных коробок с чердака дома Большой Нанэнноказалась целая подборка печатных книг по колдовству, изданных в 1800-х годах,когда в Лондоне да и во всей Европе резко вырос интерес ко всему«паранормальному», не говоря уже о медиумах, спиритических сеансах и томуподобном. Эти книги тоже были испещрены карандашными пометами.

Еще мы обнаружили огромный ветхий альбом, заполненныйхрупкими пожелтевшими вырезками из новоорлеанских газет, рассказывающими очудесах, приписываемых «местному доктору, знаменитому Джерому Мэйфейру»,который, по утверждению Меррик, приходился дедушкой дядюшке Вервэну и которогоона называла Стариком. Как выяснилось, в Новом Орлеане все были наслышаны обэтой личности: газеты часто печатали краткие сообщения о колдовских шабашах, разогнанныхместной полицией, каждый раз наряду с цветными и черными женщинамиарестовывавшей множество «белых дам».

Самым драматическим открытием, однако меньше других полезнымдля нас как для ордена детективов-экстрасенсов – если мы действительно таковымиявляемся, – стал дневник одного темнокожего мастера, изготовлявшегодагерротипы. Он был родственником Меррик, но настолько дальним, что она о немдаже не упоминала.

В неспешном повествовании некий Лоренс Мэйфейр рассказывал омелких событиях местного значения и среди прочего описывал, какой была погода втот или иной день, какие клиенты и в каком количестве посещали его студию,упоминал множество других, на первый взгляд не особо значимых, подробностей.

Я был уверен, что человек этот считал свою жизнь счастливой,и мы не пожалели времени, чтобы тщательно скопировать дневник и отослать копиюв местный университет, где по достоинству оценят столь редкий документ,созданный еще до Гражданской войны и принадлежащий перу цветного.

Впоследствии мы разослали в различные южные университетымного копий рукописных свидетельств прошлого и фотографий. Ради благополучияМеррик такие шаги всегда предпринимались с огромной осторожностью.

Имя Меррик в сопроводительных письмах не упоминалось. Она нехотела, чтобы какие-либо материалы связывали с ней лично, ибо не желалаобсуждать свои семейные дела вне ордена. Думаю, она опасалась – возможно, небез оснований, – что ее присутствие в Обители может вызвать у людейнежелательные расспросы.

– Пусть они узнают о моих родственниках, – частенькоповторяла она за столом, – но им совершенно ни к чему знать обо мне.

Она одобряла все, что мы делали, но отказывалась в этомучаствовать, так как жила теперь в другом мире. От того несчастного ребенка,который демонстрировал мне семейные дагерротипы в первый вечер нашегознакомства, не осталось и следа.

Теперь Меррик часами изучала книги, смотрела телевизионныевыпуски новостей, а до, во время и после них с увлечением спорила о политике.Теперь у нее было семнадцать пар туфель, и она меняла их по три раза за день.Теперь она стала преданной католичкой и каждое воскресенье, несмотря ни на что,посещала мессу – казалось, ей не помешает делать это даже библейский потоп.

Разумеется, меня радовали эти перемены, хотя я понимал, чтовоспоминания дремлют в ней лишь до поры до времени и однажды непременно так илииначе дадут о себе знать.

В конце концов наступила осень, и мне ничего не оставалось,как навсегда вернуться в Лондон. Меррик предстояло еще полгода заниматься,прежде чем она отправится в Швейцарию. Прощались мы со слезами.

Я больше не был мистером Тальботом, а стал просто Дэвидом,как для многих других служителей ордена, а когда мы помахали друг другу напрощание у трапа в самолет, я увидел, что Меррик плачет – впервые с той ужаснойночи, когда она изгнала призрак Медовой Капли и разразилась рыданиями.

Это было ужасно. Едва дождавшись, когда приземлится самолет,я принялся писать ей письмо.

Следующие месяцы ее частые письма стали самым интересным,что было в моей жизни.

Пришел Новый год, и уже в феврале мы с Меррик оказались всамолете, летевшем в Женеву. Хотя в том климате она чувствовала себянесчастной, но училась прилежно, мечтая о летних каникулах в Луизиане и омногочисленных поездках в обожаемые ею тропики.

Однажды она вернулась в Мексику в самое неподходящее времягода, чтобы посмотреть на то, что оставила нам в наследство цивилизация майя. Вто самое лето она призналась мне по секрету, что нам придется найти ту пещеру.

– Я пока не готова пройти по тому пути, – сказалаона, – время еще не настало. Знаю, ты сохранил архив Мэтью. Возможно, вэтом путешествии мне помогут и другие. Впрочем, можешь пока не волноваться. Намеще рано отправляться в дорогу.

На следующий год она съездила в Перу, а потом побывала вРио-де-Жанейро, но всякий раз к началу осени возвращалась в школу. Она нелегкосходилась с людьми и практически не имела друзей в Швейцарии. Мы делали все,что было в наших силах, чтобы внушить ей сознание собственной нормальности, ноТаламаска уникальна сама по себе и всегда окутана атмосферой тайны, а потому яне уверен, что наши попытки убедить Меррик, будто она такая же, как остальныеученицы, были успешными.

В восемнадцать лет Меррик сообщила мне официальным письмом,что намерена посвятить свою жизнь Таламаске, хотя мы заверяли ее, что дадим ейобразование в любой области по ее выбору. Она была принята в орден в качествепослушницы – этот этап проходят все без исключения молодые служители – иотправилась на учебу в Оксфорд.

Я был несказанно рад переезду Меррик в Англию и,естественно, поехал в аэропорт, чтобы встретить ее. Каково же было моеудивление, когда из самолета выпорхнула и бросилась в мои объятия высокаяграциозная молодая особа.

Каждый уик-энд Меррик приезжала в Обитель. Промозглый климатужасно ее угнетал, но она твердо решила остаться в Англии.

В выходные мы обычно совершали поездки: то в Кентерберийскийсобор, то в Стонхендж, то в Гластонбери – словом, туда, куда она сама хотела.Всю дорогу мы, как правило, увлеченно болтали. От своего новоорлеанскогоакцента – я так его называю за неимением лучшего термина – она полностьюизбавилась, а в знании классических языков превзошла меня на голову: еегреческий был превосходен, и она с легкостью беседовала на латыни с другимислужителями ордена – редкий талант среди ее сверстников.

Она стала специалистом по коптскому языку, перевеламножество томов коптских текстов, веками хранившихся в архивах Таламаски, апотом с головой погрузилась в изучение истории колдовства и страстно уверяламеня в очевидном: в том, что во всем мире и во все времена колдовство было иостается неизменным.