– А я рада, что вы не умерли от яда, – сказала она.

Мистер Энглеторп улыбнулся, глядя куда-то вдаль.

– Я тоже, – почти неслышно шепнула Элизабет, теребя в руках уголок одеяла.

– Что ж, – промолвил мистер Энглеторп, снова поворачиваясь к ним. – Что ж, что ж.

И больше сказать тут было нечего. Они сидели втроем на клетчатом одеяле, а эти слова кружили и кружили вокруг, точно пьяные осы на исходе лета. И хотя структуру атома предстояло открыть лишь сорок лет спустя, каждый из этих троих на свой лад чувствовал, что они сейчас разыгрывают самую элементарную комбинацию. У них не было слов для образовавшегося треугольника, они не могли описать его в подходящих терминах, но сейчас они были подобны трем отдельным электронам, вращающимся вокруг одного ядра. И каждый знал – скоро они станут настоящей семьей.

Не поймите меня неправильно: сколь бы не увлек меня проект проиллюстрировать написанную моей матерью историю, я не просто все время сидел и читал. Я вовсе не ботаник-зубрила, всю жизнь проводящий носом в книжку. Не раз тонкий мамин почерк расплывался у меня перед глазами. Ну ладно, может, я и пускал немножко мечтательные слюни, глядя в окно. А иногда ловил себя на том, что уже пятнадцать минут кряду перечитываю одну и ту же фразу, точно заевшая пластинка в соседней комнате. А иногда… мне становилось даже немного скучно. Для меня это было странное чувство. Я ведь практически никогда не скучаю. В мире слишком много всего такого, что надо занести на карты и схемы, ну как тут позволишь себе вязнуть в пучинах скуки. Про Грейси, правда, такого не скажешь – по части культивирования пяти типов скуки она была фактически профессионалом.

Но теперь, когда я сам подхватил серьезную форму монотонной скуки, то даже сколько-то развлекался ею, исследуя все складочки и трещинки новообретенного ощущения. Что означает это тусклое, сосущее ощущение у меня за ушами? И почему я вдруг проявляю черты легкой шизофрении? Как будто мозг мой постоянно спрашивал сам у себя: «Ну что, уже?» и «А сейчас как?» – хотя более рациональной частью разума я знал ответ.

Ужасно хотелось, чтобы пейзаж вокруг наконец остановился, чтобы миниатюрные человечки перестали двигать его перед моими глазами на своей специальной пейзажной машине. Увы, он по-прежнему тек мимо с поистине садистской неуклонностью.

После полутора суток езды по железной дороге медленное тряское и неравномерное движение пробурилось через кожу в сухожилия вокруг костей, так что когда время от времени поезд рывком останавливался на какой-нибудь развилке или маленькой станции, все тело у меня продолжало вибрировать в неожиданной тишине. Я сам дивился тому, как миллионы моих мышечных волокон тихо слушали дребезжащую симфонию железных дорог, приспосабливаясь к постоянной качке и тряске вагона. Через некоторое время какая-то внутренняя система ориентации пришла к выводу, что эта дерганая какофония движения уже никуда не денется, так что мышцы отозвались на нее сложным танцем подрагивания и пошатывания, предназначенным для того, чтобы снова установить мою внутреннюю калибровку на ноль. Странно было сидеть на рабочем месте, когда вокруг все спокойно, зато руки у меня так и ходили ходуном. Должно быть, крохотный лабиринт у меня за ушами работал сверхсрочно, чтобы только удержать корабль в равновесии.{127}

Я так и слышал, как он переговаривается с мышцами:

– Опять остановилось! – говорил лабиринт. – Продолжайте двигаться вплоть до моей команды.

Хотя моему лабиринту было всего двенадцать лет от роду, но в своем деле он был настоящий старый профессионал.

– А может, нам перестать дергаться? – взмолилась левая рука.

– И дрожать? – подхватила правая.

– Нет, продолжайте. Продолжайте, я кому сказал! Погодите, пока…

– Я устала от этих игр, – заныла правая рука. – Я уже…

– Ага, снова тронулись! – перебил лабиринт. – Отлично, коэффициент сто четыре и две пятых. Дрожь, дрожь, двойная дрожь, встряска, назад, налево. Коэффициент пятнадцать и одна пятая. Двойная дрожь, двойная дрожь, встряска. Хорошо, хо-ро-шо, так держать.

Так оно и продолжалось – череда команд, предназначенных нейтрализовать воздействие поезда. Руки мои устало повиновались. Казалось, лабиринт у меня в ушах старается предсказать точные очертания путей, самой земли, по которой мы проезжали.

Была ли то чистейшая импровизация со стороны моей внутренней системы равновесия или, как подсказывала интуиция, в голове у меня изначально зарыта невидимая карта этой земли? Быть может, мы вообще рождаемся, зная все? Каждый склон каждого холма, каждый изгиб каждой речки, каждую отмель, каждый бурун и быстрину острокаменных перекатов и стеклянный покой каждой стоячей заводи? Заранее знаем радиальный узор радужной оболочки каждого человека на земле, разбегающуюся сеть морщинок на челе каждого старика, ребристые завитки отпечатков пальцев, контуры изгородей, лужаек и цветочных клумб, кружево дорожек, лабиринты улиц, пышноцветье дорожных развилок и скоростных магистралей, звезд и планет, сверхновых и далеких галактик – ужели мы заранее знаем все, но не имеем механизмов, чтобы сознательно, по своей воле, вызывать это знание? Возможно, только теперь, благодаря реакции моего вестибулярного аппарата на неровности рельс, подъемы и понижения земли, мне удалось мельком коснуться подсознательного всеобъемлющего знания о месте, где я никогда не бывал.

– Совсем спятил, – сказал я себе. – Это все потому, что твое тело сбито с толку и понятия не имеет, как еще реагировать.

Я попытался вернуться к чтению, но все не мог перестать мечтать, чтобы тайная карта существовала на самом деле, чтобы в синапсы у нас всех изначально был загружен полный атлас вселенной – это бы каким-то образом подтвердило то ощущение, что я смутно испытывал всю свою картографическую жизнь, – с тех пор, как первый раз нарисовал схему, как подняться на гору Хамбаг и пожать руку Господу Богу.

Я смотрел в окно на все эти холмы, дюны и далекие каньоны, переходящие из долины в долину. Если у меня в голове и впрямь запрятана карта мира – то как ее оттуда достать? Я попытался расфокусировать взгляд, как если бы смотрел на книжку со спрятанным изображением, попытался, чтобы извилины пейзажа синхронизировались с кортикальными извилинами моего подсознания. Установил рядом с собой навигатор, мистера Игоря, и через минуту он без труда определил свое местоположение: 41°51′50″ северной широты 106°16′59″ западной долготы. Но как бы я сам ни прищуривался и ни старался не стараться, однако настроиться с той же точностью не мог.