– Мама!

Обе засмеялись, а Элизабет дернула дочку за кончик носа. Нос у нее был отцовским – у него это казалось чуть ли не слишком нежно для сурового моряка, а вот у Эммы производило ровно противоположный эффект: узкая переносица, чуть раздувающиеся ноздри, общее впечатление твердой решимости, ждущей своего часа и готовой прорваться на поверхность.

Элизабет смотрела на дочь. Время медленно затягивало шрамы воспоминаний. Как далеко ушла девочка от невесомой малютки из плавучего домика в Вудсхолле! В тот первый год хрупкое тельце малышки словно бы норовило ускользнуть из мира – как будто не принадлежало ему, явилось в него слишком рано. Да, вероятно, так оно и было. Однако постепенно былой образ стерся, сменился остроглазой девчонкой, что лежала сейчас у Элизабет на коленях, шутливо вскинув руки с пальцами, растопыренными, как щупальца у медузы. Элизабет, прищурившись, смотрела, как эти пальцы шевелятся у нее над головой.

«Теперь я здесь, – словно бы говорили он. – Я пришла».

Лето медленно змеилось к концу. Каждый день становился чуточку короче, а из глубин Эммы поднималась паника.

Наконец, одним августовским вечером, сидя вместе с мистером Энглеторпом на железной скамейке, девочка собралась с мужеством.

– Мистер Энглеторп, а вы попросите доктора Агассиса, нельзя ли мне… нельзя ли мне ходить в его школу?

Перспектива променять волшебный сад на затхлую тишину холодных залов средь каменных стен, на влажное прикосновение пальцев к шее сзади, когда монахиня указывает тебе, куда идти, казалась невыносимой.

– Ну, разумеется! – торопливо заверил мистер Энглеторп, почувствовав приближение слез. – Не бойтесь, мисс Остервилль. По утрам вы будете заниматься в большом доме с остальными девочками. Вас будут учить тщательно выбранные многомудрые учителя, равно как и сам досточтимый доктор Луи Агассис. А во второй половине дня… ну, вы можете приходить в мое скромное жилище и учить меня всему, что узнали за день.

Эмма улыбнулась. Выходит, все улажено. Не в силах сдержаться, она запрыгала на месте и обняла мистера Энглеторпа.

– О, сэр, спасибо, спасибо!

– Сэр? – переспросил он, прищелкнув языком и погладив длинные каштановые волосы девочки. В этот миг она была благодарна судьбе за все, что случилось в ее жизни до сих пор – за все-все, – потому что не могла представить себе мира более совершенного, чем тот, в котором ей вскоре предстояло очутиться.

Однако оказалось, что ничего не улажено. Джозефина слегла с туберкулезом, и Эмме пришлось помогать в магазинчике, так что прошло целых полторы недели, прежде чем она смогла снова прийти в сад – ей это время показалось вечностью. Наконец, уговорив мать отпустить ее после обеда, девочка стрелой полетела на Куинси-стрит. Подойдя к каретному сараю, она обнаружила, что дверь открыта.

– Эй? – окликнула она. Ответа не было.

Девочка робко зашла внутрь. Мистер Энглеторп, бледный и встрепанный, сидел за письменным столом и что-то яростно писал. Никогда еще она не видела его в таком состоянии. На краткий миг она даже испугалась, а вдруг он тоже подхватил туберкулез, как Джозефина – вдруг весь мир внезапно свалился с одной и той же ужасной болезнью. Во рту у нее пересохло.

Она стояла посреди кабинета и молча ждала. Мистер Энглеторп остановился, собрался было снова начать писать, потом отложил перо.

– Он просто сошел с ума! Как может такой… – Он перевел взгляд на Эмму. – Я старался.

– О чем вы? – не поняла она. – Вы больны?

– Милая моя девочка. – Мистер Энглеторп покачал головой. – Он сказал, все классы заполнены. Имей в виду, я ему не верю. Не верю ни единому слову, что он говорит. Я попросил его в самый разгар… пререканий об этой, этой… ужасно недальновидно с моей стороны, и мне очень жаль. Очень, очень жаль.

– О чем вы? – повторила Эмма. Руки у нее ослабели.

– Конечно, если хочешь, можешь все равно приходить сюда после уроков…

Остального Эмма уже не слышала. Выбежав из сада, она промчалась мимо стайки девочек, о чем-то тихо щебечущих на крыльце школы. Они удивленно уставились на нее, потом засмеялись. Это было уже чересчур. Пролетев по тихим тропкам Гарвард-ярда, Эмма выскочила в суету площади, уворачиваясь от конок и разносчиков. Она уже не сдерживала слез, и они ручьем текли по щекам, капали за воротник и собирались в розовых кружевных оборках на платье.

Она поклялась, что больше никогда не вернется в этот сад.

Занятия в Сомервилльской семинарии для девочек начались на следующей неделе. Школа оказалась даже хуже, чем Эмме запомнилось по прошлому году. Лето, полное новых знаний и настоящих научных открытий (мистер Энглеторп назвал ее именем вид орхидей, Aerathes ostervilla!), сменилось нудными лекциями престарелых сестер-монашек, которым, судя по всему, было и самим неинтересно, о чем там они бубнят.{121}

Весь сентябрь Эмма двигалась по миру, словно заторможенная – поднимала руку, когда это требовалось, вставала в шеренгу, когда строились все остальные девочки, и три раза в день распевала гимны в часовне (хотя, сказать по правде, на самом деле она всего лишь шептала себе под нос «дыня-дыня-дыня»). Ела она все меньше и меньше. Элизабет начала тревожиться и спросила Эмму, почему она больше не ходит к мистеру Энглеторпу.