А может статься, на мое состояние частично повлияло то, что «виннебаго» стоял носом на запад, против движения поезда, и хотя я на самом деле уже преодолел огромное пространство, меня одолевало ощущение, будто я возвращаюсь вспять.{110}

Нельзя долго ехать вспять. Весь тот пласт нашего языка, что связан с прогрессом, подчеркивает нацеленность вперед: «полный вперед!», «на переднем краю», «передовая наука». Напротив же, про обратное движение все идиомы несут лишь отрицательный смысл: «пятиться как рак», «пойти на попятную» или «все задом-наперед, как у Джонни Джонсона».{111}

У меня даже тело до того привыкло ехать задом наперед, что всякий раз, как мы останавливались, перед глазами плыло. Впервые я заметил это, когда прятался в туалете «Ковбоя-кондо» во время одной из многочисленных остановок. Во мне крепло убеждение, что железнодорожные власти прекрасно знают, где я, и рано или поздно пошлют быков схватить и убить меня. Сидя на унитазе в тесной кабинке, я вдруг почувствовал, что врезаюсь в стену перед собой. Тошнотворное ощущение – когда твое же собственное отражение в зеркале внезапно летит прямо на тебя, хотя на самом деле ты совершенно неподвижен – как будто оно каким-то чудом умудрилось вырваться на волю, преодолев обычные законы оптики. Это вот непрерывное воздействие обратнонаправленного движения постепенно расшатывало мою уверенность в себе.

Так в чем же я черпал утешение средь дерганой трясины движущих сил?

Я же знал, что не напрасно прихватил свои блокноты, посвященные изучению трудов сэра Исаака Ньютона! Обыскав чемодан, я схватился за блокнот, как иной малыш в минуту смятений хватается за старенького плюшевого мишку.

Первым из трудов Ньютона я в свое время изучал «Математические начала натуральной философии». В то время я чертил схему маршрутов канадских гусей над нашим ранчо, а потому стремился понять сохранение сил в полете. Позднее я вернулся к Ньютону с более философским (и, наверное, неудачным) подходом, задумавшись о сохранении миграционного поведения. Вроде как «что следует к югу, рано или поздно вернется на север» и наоборот. Я думал расширить записи в блокноте до статьи на тему «Теории сохранения миграционного поведения канадских гусей», но даже самым искусственным способом не сумел втиснуть ее в научный проект седьмого класса, например «Соленость кока-колы».

Я открыл блокнот на страницах, посвященных Ньютону. На первой же были записаны три ньютоновских закона движения:

Ага! Законы Ньютона как раз и объясняют, что со мной происходит. Согласно Ньютону, поезд воздействует на «виннебаго» ровно с той же силой, с какой «виннебаго» воздействует на него, но благодаря большей массе (а значит, и большему импульсу) состава, а также благодаря чудесной силе трения «виннебаго» любезно уступает предложению поезда немного прокатиться. Я, в свою очередь, воздействую на «виннебаго» с той же силой, что и он на меня, но благодаря щуплости, силе тяжести, а также трению подошв кроссовок движусь в одну с ним сторону.

Ньютоновские законы распространяются также на противоположно направленные силы: действие всегда равно противодействию.{112}

Но можно ли распространить эту философию сохранения на движение людей? На приливный сдвиг поколений по пространству и времени?

Я поймал себя на том, что думаю о моем прапрадеде, Текумсе Терхо, и его долгой миграции на запад с холодных моренных склонов Финляндии. Его путь к шахтам Бьютта не был прямым: сперва остановка в Огайо в «Стрекочущем сверчке», где он взял себе новое имя (и, вероятно, новую историю), а потом, когда его поезд потерпел аварию на маленькой станции посреди пустынь Вайоминга, он задержался там на целых два года, работая стрелочником.

Рельсы, по которым катил сейчас мой поезд, проходили в двадцати футах от того места, где он работал в поте лица, пополняя запасы топлива в гигантских чревах локомотивов. Вот, верно, гадал при этом, в какую же страну он попал. Бескрайняя пустыня, невыносимая жара. И все же, может, он попал именно куда надо? В 1870 году среди красных песков и камней, под вой паровых клапанов и хриплый клекот стервятников, круживших над горсткой домишек, появилась она – в обществе двадцати топографов-мужчин. Возможно, они приехали в экипажах, возможно, поездом, но каковы бы ни были обстоятельства их появления, результат один: Терхо и Эмма встретились и поняли, что не в силах расстаться. Один из Финляндии, вторая из Новой Англии – они оставили прежнюю жизнь и укоренились на Новом Западе.

У меня в голове вдруг словно колокольчик зазвонил. Я ведь рисовал что-то про эту историю! Бросившись к чемодану, я отыскал блокнот, озаглавленный «Отец и удивительное разнообразие его манеры косить траву», во власти все нарастающего волнения пролистал его – и вуаля: Генеалогическая подставка для тарелки, которую я нарисовал для отца на его сорокавосьмилетие.