Четыре месяца спустя, ненастным апрельским днем Эмма стояла, вся дрожа, перед цветочным магазином и ждала, пока мать придвинет цветы поближе к печке, где было еще тепло. Хотя ей запрещалось входить в магазин без разрешения Джозефины, ноги у нее до того промокли, что она уже собиралась таки зайти и спросить, почему мама так копается, как вдруг к ней подошел очень высокий господин в плаще и с тростью в руках.

Он нагнулся, так что глаза их оказались на одном уровне.

– До-о-обрый де-е-ень, – произнес он с манерным британским произношением, растягивая каждый слог. – Я мистер Ор-рвин Эн-гле-торп. Я искал встречи с вами.

– Здравствуйте, – отозвалась она. – Я Эмма Остервилль.

– Ну, разумеется, – сказал он. – Разумеется. Разумеется.

Он задрал голову и посмотрел вверх на цветочный магазинчик, а потом еще выше, на небо – да так старательно, что Эмма испугалась, как бы он не опрокинулся назад. Наконец джентльмен снова нагнулся и сообщил доверительным шепотом:

– Знаете, по сравнению с апрелем в Сибири эта погода еще цветочки.

Эмма хихикнула. Голос этого человека, его манера речи – все казалось ей неуловимо знакомым.

– Сибирь, – тем временем продолжал он, – не место для детей. Если, конечно, ты не родишься в семье чукчей. Если ты ребенок чукчей, все в порядке.

И тут это ощущение знакомого сложилось в узнавание. Эмма увязала человека, присевшего перед ней, с двигающимся взад-вперед за кружевной изнанкой скатерти бокалом бренди. Здесь, воплотившись в причудливого человека, ей предстал уверенный голос, так зачаровавший ее четыре месяца назад. Лицо у мистера Энглеторпа было длинным и угловатым, нос устремлялся скорее не вперед, а вниз, к острому подбородку. Черные и колючие усы мятежно топорщились, однако хозяин словно не осознавал их попыток вырваться за пределы его верхней губы вверх и наружу. Габардиновое пальто, хоть и безупречно скроенное, было ему чуть-чуть коротковато – но любые намеки на общую неухоженность разбивались о туго обтягивавшие руки дорогие черные кожаные перчатки и отполированную добела трость из слоновой кости, которой мистер Энглеторп во время разговора вырисовывал деликатные полукружья на грязи. Впрочем, Эмме больше всего понравились его серое-голубые глаза, такие яркие и любознательные. То, как он в первую же минуту поглядел наверх, в небо, не было случайностью – девочка видела, что он вообще неустанно и бдительно рассматривал все вокруг, мысленно отмечая подробности. Узор мелких лужиц вдоль канав булыжной мостовой. Походка идущего мимо мужчины, чуть приволакивающего ногу. Четыре голубя, клюющие зерно из цепочки, оставшейся после протарахтевшего минуту назад фургона мельника.{104} Такой человек, безусловно, мог пройти через Дикий Запад, примечая каждый камень и веточку, каждый изгиб каждого ручья, все уступы и обрывы гор.

Элизабет вылетела наконец из цветочного магазина. Появление мистера Энглеторпа застало ее врасплох. Она словно бы остолбенела на секунду, затем залилась краской и заулыбалась. Эмма никогда еще не видела, чтоб ее мама так странно себя вела.

– Добрый день, сэр, – пролепетала Элизабет. – Это моя дочь Эмма.

– О! – мистер Энглеторп отступил на четыре шага назад, потом снова подошел и нагнулся перед Эммой, как прежде.

– До-о-обрый де-е-ень, – произнес он с еще более выраженным английским акцентом. – Я мистер Ор-рвин Эн-гле-торп. Я искал встречи с вами.

Он подмигнул, и девочка захихикала.

Элизабет не знала, как себя вести. Она сделала было какой-то жест, словно предлагая вернуться в магазинчик, но осеклась.

– Мистер Энглеторп недавно приехал из Калифорнии, – многозначительно сказала она Эмме.

– Калифорния! – подхватил он. – Можете себе представить? И теперь имею счастье вновь лицезреть вашу матушку.

Мистер Энглеторп поднялся и в первый раз за все это время повернулся к Элизабет. Сцена на улице словно бы чуть-чуть сместилась, расцветилась и снова вернулась в фокус. Эмма смотрела, как орбиты этих двоих пересекаются. Притяжение меж ними было невидимо глазу, однако все, кто находился сейчас на промозглой мощеной улице в Соммервиле, безошибочно ощущали его – даже голуби, клевавшие просыпавшееся из фургона зерно.

Как оказалось, он вовсе не был англичанином и обычно не растягивал слова, но звали его действительно мистером Орвином Энглеторпом и он вправду был знаком с матерью Эммы. Где и как они повстречались, осталось неясным – возможно, на том приеме в ореоле рассказов о далеких долинах, или еще раньше в цветочном магазине, а не то через какого-то оставшегося безымянным общего друга – никто уже толком не помнил. Впоследствии Эмма очень досадовала на эту неопределенность.

Элизабет, со своей стороны, была совершенно очарована, ослеплена вниманием подобного джентльмена. Мистер Энглеторп объездил весь свет – побывал в Калифорнии, в Париже, в восточной Африке, в сибирской тундре, на Папуа – Новой Гвинее – что на слух Эммы звучало более похоже не на страну, а на какое-нибудь затейливое блюдо для гурманов. Вокруг мистера Энглеторпа витали ароматы дальних земель, песков красных пустынь, росы тропических джунглей, сосновой смолы диких северных лесов.

– А чем вы занимаетесь? – спросила Эмма в ту их первую встречу перед цветочным магазинчиком. Она промолчала все время, пока ее мать с мистером Энглеторпом оживленно беседовали.

– Эмма! – прошипела Элизабет, но мистер Энглеторп взмахнул обтянутой перчаткой рукой.

– У юной леди явственно любознательный склад ума, – заметил он. – Она заслужила ответ. Однако боюсь, что ответить будет не так-то легко. Видите ли, мисс Остервилль, большую часть жизни я провожу, стараясь найти ответ на этот самый вопрос. В один день я скажу тебе, что был старателем – причем очень неплохим. В другой – назовусь хранителем музея, или коллекционером, или картографом, а не то, – тут он подмигнул Эмме, – даже пиратом.{105}

Эмма поспешила укрыться в магазине, среди лилий. Она крепко-крепко сжала левый большой палец правой рукой. Она влюбилась по уши.

Через три дождливые недели, в первый солнечный день мая Эмма сопровождала Элизабет в гости к мистеру Энглеторпу, посмотреть, где он живет.