Черт бы тебя побрал, Игорь, с твоими плывущими над головой спутниками.

Мы миновали крохотный городок Медисин-Боу: горстка улиц, зеленый «кадиллак» на парковке{128}, сдающаяся внаем парикмахерская – все казалось каким-то знакомым, но я не мог толком сказать, потому ли, что я таки вызвал из подсознания карту, или просто потому, что я провел на поезде уже очень, очень долгое время и начал превращаться в полоумного бродягу.

На подъездах к Ларами поезд остановился у переезда, пропуская длинную вереницу автомобилей.

– Ты не шутишь? – спросил я у Валеро. – Это же просто смешно!

В смысле – ну надо же, так мало почтения к железному коню! Как мы вообще доберемся до Вашингтона, если будем пропускать каждую машину, рикшу или престарелую монашку, решившую перейти железную дорогу? Как говорил отец про тетю Сюзи, пока та была еще жива: «Медленнее улитки на костылях».

В Шайенне мы стояли добрых шесть часов, дожидаясь нового локомотива и команды машинистов. Я не стал прятаться в туалете, а сел на пол и смотрел в окошко, накинув на голову одеяло. Если бы кто подошел, я бы забился под стол, как коммандос.

Я смотрел, как автомобили и грузовики едут по мосту над многорядьем железнодорожных рельс большой сортировочной станции. Вдоль забора шла какая-то пара, оба в больших, не по размеру, кожаных жилетах. Между собой они не разговаривали. Интересно, а в обычной жизни они между собой разговаривают? Меня прямо-таки потрясало и завораживало, что все эти люди живут и работают в Шайенне. Что они все время там и живут! Даже когда я учился в четвертом классе – город все равно существовал, на этом самом месте! Мне вообще было очень трудно уместить в голове концепцию параллельности сознательного: что вот прямо сейчас, когда я тянусь за лежащим на столе последним кусочком «чириоса», где-то еще семеро мальчиков точно таким же движением тянутся за «чириосом», причем не абы каким, а точно таким же, моим любимым – медовым с орешками.{129}

Что еще меня смущало – то, что такого рода незримая синхронность, которую на самом деле нельзя проследить без помощи миллиона миллиардов камер и разветвленнейшей системы видеослежения, не растягивалась вглубь истории. Время совало всей этой конструкции палки в колеса. Разве можно всерьез говорить об уже ушедшем моменте? Например, что с начала выпуска «чириос», то есть с 1979 года, мальчики двенадцати лет тянулись за колечком медового чириоса с орешками 753 362 раза.{130} Возможно, такое случалось – случалось прежде, но не в эту самую минуту, эти моменты более не существовали, – а потому попытка объединить их была бы фальшивкой. История – лишь то, что мы из нее делаем. Она никогда не существовала в режиме «прямо сейчас». Как вот существовал прямо сейчас Шайенн. Непостижимая для меня часть состояла в том, что Шайенн продолжит существовать и после того, как уедет мой поезд. Двое в кожаных жилетах будут жить, ежедневно и ежеминутно, освещая мир фарами своего сознания, а я никогда больше их не увижу. Мы все одновременно обладаем сознаниями, но поедем по параллельным рельсам, которым не суждено пересечься вновь.{131}

Вечером мы продрались через холмы Небраски. Я еще не бывал в Небраске. Добраться туда – уже кое-что. Небраска заигрывала со Средним Западом – земля перехода, пространственно-временной туннель, раздел между «здесь» и «там», полнейшая terra incognita. В сгущающихся сумерках я смотрел, как по шоссе вдалеке ползут автотягачи с прицепами. Для создания чар вполне хватало сумерек и плоского, бескрайнего горизонта, где поля сливались с небом. В темноте, когда земля отражалась в небе и вокруг не было более ничего, я воображал, что этот край и сейчас выглядит ровно так же, как сто пятьдесят лет назад, когда Эмма и Терхо проезжали здесь же, но в другую сторону. Выглядывали ли они в окна, гадая, какой вид эта земля примет в будущем? Кто поедет по этим рельсам? В тот момент времени – стояли ли уже все возможные фигуры в одном и том же месте, определял ли их маловероятный союз мое собственное существование, в свою очередь обрамленное миллионом иных возможностей? Может, мы все только и делаем, что ждем за кулисами, проверяем, как пойдет представление, так ли необходим наш выход? О, обладать бы сознанием в такое вот время за сценой! Смотреть вокруг и подбирать образы персонажам, которых все равно никогда не будет!

Медленно тянулась ночь. Около трех часов после долгой и мучительной тряской бессонницы я сделал величайшее открытие в истории человечества: лихорадочно расхаживая по салону, открыл буфет, который прежде как-то проглядел. И угадайте, что там оказалось?

Игра «Боггл».

Вот радость-то! Но кто оставил тут такое сокровище? Навряд ли продавец «виннебаго» питал тайное пристрастие к этой игре и прятал ее, чтобы избежать насмешек коллег. Или в какой-нибудь рекламной акции набор для «Боггла» символизировал удовольствие друзей, собравшихся вместе в словотворческом раже?

При свете фонарика я медленно открыл коробочку – как другие открывали бы коробку с изысканным шоколадным тортом. Однако едва сняв крышку, столкнулся с трагедией: пяти кубиков недоставало. Нормально сыграть сегодня не выйдет. Пытаясь сохранять оптимизм, я вытряхнул оставшиеся одиннадцать кубиков на свое рабочее место. Они дробно застучали, точно курица клевала зерно. Я повертел каждый кубик по очереди и медленно вывел:

Просто удивительно, что мне хватило букв, чтобы написать слово «средний». Может, я удачливее, чем привык считать? Потом до меня дошло, что даже получи я идеальное сочетание кубиков (а велики ли шансы?), то и тогда не сумел бы написать «Средний Запад», поскольку на это понадобилось бы двенадцать кубиков. Одного недоставало. Все погибло. Почему-то от невозможности написать «Средний Запад» мне стало ужасно грустно, куда грустнее, чем стоило бы, учитывая сравнительную незначительность «Боггла» в повседневной жизни.