все равно, что класть цветы на могилу» или «кто может быть настолько глуп, чтобы поверить, что это любовь?» Иногда у меня давит в груди во время занятий, возвращается тень старой боли. Сожаление, что раньше я не понимала все это. Сожаление, что со мной все это случилось. Мечты о том, какой бы другой стала моя жизнь. А затем я делаю вдох и повторяю про себя заклинание, которое наложила на себя в качестве напоминания: «Лолита мертва. Я жива. Я жива».

Я преподаю «Лолиту» так, как хотела бы, чтобы ее преподавали мне. Рассказываю студентам, что некоторые до сих пор считают, что это история любви, но другие возражают. Я не рассказываю им ничего о своем опыте, ни за что не стану таким человеком перед студентами. Не хочу стирать границы. Придерживаюсь страниц. И с самого первого семестра я замечаю ее на своих занятиях: юную девушку, талантливую, но грустную. Уязвимую. Каждый семестр приходит по крайней мере одна студентка, оказавшаяся не в лучшем периоде своей жизни, которая выглядит потерянной и одинокой. Эта студентка часто мне пишет, задает вопросы, на которые, как мне кажется, уже знает ответы, просто ищет общения. Студентка, которая приходит в кабинет заранее, остается последней, выходит вместе со мной на солнечный свет, чтобы сказать, как сильно ей понравилось произведение. Это часто случается, когда мы читаем «Под стеклянным колпаком». Когда я впервые ее увидела, по-настоящему увидела, меня осенило: вот такой была и я. «Это я».

Это не попытка отрицать в своих студентах зрелость, самостоятельность или интеллект. Даже самые юные в восемнадцать являются (ну почти что) официально взрослыми. Буквально зрелыми. Некоторые и правда такие, уже зрелые. Но все же. Есть и подростки. Большинство из них никогда не жили одни и до сих пор не живут, деля комнаты в общежитии с соседками. Многие никогда не платили арендную плату, не готовили ужин для себя одной. Не покупали законно алкоголь. У многих нет кредитных карточек. У них никогда не было работы с полной занятостью и счетов. Теперь, в тридцать шесть, они кажутся мне детьми. Когда я общаюсь с теми, кто выделяется больше всего – с девочками, которые выглядят грустными и талантливыми, и ищущими поддержку, может, и не говоря об этом прямо, – я понимаю, что когда я расцветала от внимания и заботы учителя, я искала поддержку, в которой отчаянно нуждалась. Я не просила, чтобы меня трахнули.

После того как провела за преподаванием несколько семестров, я снова перечитала свои дневники. Я так плодотворно заполняла страницы своими сокровенными, глубокими мыслями. Перечитала внимательно, ища подсказки о том, что на самом деле происходило со мной, факты о моей ситуации. Большая часть воспоминаний о тех временах, помимо учителя, туманные. Будто я смотрю сквозь потускневшее запачканное зеркало. Пытаюсь прикоснуться к своему подростковому отражению, но натыкаюсь лишь на холодное стекло. Лишь моменты с мистером Нортом по-настоящему ясные, четкие и яркие. Была ли это и правда любовь?

И вот. Запись от двадцатого ноября. Мне ровно семнадцать. Я в деталях описала тот день в его классе, где мне не положено находиться, но мне подарили справку о пропуске своего урока, так что все казалось нормой, он спросил меня о размере моего бюстгальтера. Он напирал, предлагая обменять размер своего члена на размер моей груди. «Ты боишься?» Мне любопытно, я польщена и не хочу показаться ребенком. Последнее, чего я хотела, это чтобы он решил, что я не сильная, независимая и сексуальная женщина, которой являлась. Так что я приняла предложение. Позднее в тот день я написала в дневнике: «Боже, не могу перестать краснеть. Боже». В той коробке с воспоминаниями я нашла три справки с того же дня с его подписью.

Запись не стала сюрпризом. Я помню, как это происходило. Но в моей голове это произошло гораздо позднее – в мае выпускного года, всего за несколько недель до моего выпускного, когда мне уже было восемнадцать, когда наши отношения уже виднелись на горизонте. Но все не так. Это случилось всего через несколько недель после нашей первой встречи. Мистер Норт должен был помогать мне улучшать мои писательские навыки. Я хотела стать поэтессой или писать книги, когда вырасту. Я просто хотела стать лучше и чувствовать чью-то поддержку.

Лица моих студентов промелькнули перед глазами. Я ни за что не прикоснусь к студенту. Ни за что не спрошу что-то вроде размера бюстгальтера. Ни за что не назову их сексуальными. Ни за что не попрошу хранить тайну. Я позволяю им называть меня лишь профессор Вуд. Никогда по имени. Мои электронные письма и переписки с ними всегда доброжелательные, четкие и официальные. Никаких смайликов. Никаких восклицательных знаков. «Это не отношения, я ваш преподаватель». Раз или два студент пытался со мной флиртовать, и я тут же все это прекратила. Стала общаться с ними формальнее, если возможно.

Я верю, что преподавание является священной профессией. Только когда обзавелась собственными учениками, я по-настоящему разозлилась и поняла, что на самом деле со мной случилось. Поняла, насколько в плохом смысле неподобающе будет хотя бы раз пересечь грань с одним из них. И я ни за что не пересеку эту грань.

Я расплакалась, когда перечитала запись от двадцатого ноября в своем дневнике. Вот оно, все ясно написано: ничего из того, что со мной, как я думала, произошло, не было правдой. Ничего из того, что произошло со мной или с Лолитой, не было любовью. Уж тем более не настоящей любовью. Я уже это знала, но читать написанное собственным почерком на странице так же больно, как переживать заново. Когда я писала те строчки, я не была сильной, сексуальной и взрослой. Я была ребенком, которым манипулировали, на которого охотились. Я была жертвой хищника. И уверена, я такая не одна.

К этому моменту я узнала, что он бросил преподавание, что ушел из моей школы всего через несколько лет, что ему не продлили контракт, потому что поползли слухи о его интрижке с другой такой же молодой ученицей. Десятки женщин рассказывали мне подобные истории из своей жизни, даже мои студенты, когда писали творческие работы, и сокурсники-магистранты, я об этом читала и мне рассказывали другие люди, когда узнавали, о чем я пишу. Я узнала, что я совсем не особенная.

Перечитывать свои дневники неприятно, на каждой странице новая боль. Но под конец я осознала кое-что новое – если бы в семнадцать Элиссон узнала, что в итоге будет