Враг, отступая, старался уничтожить аэродромы, и грязь мешала советским инженерным войскам быстро привести в порядок летные поля. Поэтому наша часть почти лишилась промежуточных аэродромов.

Мы вынуждены были делать огромные прыжки, чтобы догнать наземные войска.

В эти дни я много раздумывал над тактикой воздушного боя на низкой высоте. Наблюдая за облаками, низко стелившимися над землей, вспоминал бои, проведенные мною на небольших высотах, и старался еще и еще раз проанализировать тактику действий истребителей на бреющем полете. Накопленный мною опыт позволял утверждать, что при известных условиях бреющий полет может занять видное место в арсенале тактических приемов советских истребителей.

14 марта 1944 года я сидел в землянке, обдумывая схему боя группы истребителей с бомбардировщиками на низкой высоте, когда вошел посыльный. Меня срочно вызвали на КП. Получаю приказ сейчас же вылететь на боевое задание со своей шестеркой на прикрытие переправ через Южный Буг.

Прилетели в район, отведенный нам для патрулирования на переднем крае. Летаем минут пять на бреющем, прижимаясь к макушкам деревьев. Противника нет.

И вдруг показывается девятка немецких бомбардировщиков «Ю-87». Немцы летят спокойно, нагло, без сопровождения истребителей. Очевидно, они уверены, что наша истребительная авиация в такую погоду и на таком расстоянии здесь не покажется.

Предстоит трудный бой. Противник идет под кромкой облаков. Налет врага должен быть сорван.

Командую по радио своим летчикам: «Атакуем!» — и бросаюсь в атаку. Немцы пытаются построиться в оборонительный круг, но не успевают: мы врезаемся в их строй.

Прямо против меня, на встречном курсе, — «Ю-87». Я отвалил, быстро зашел в хвост вражеской машине и открыл огонь. Немец взвился к облакам. Я — за ним. Он не успел дойти до облаков, перевернулся и, охваченный пламенем, рухнул у опушки леса.

По моему самолету открыл огонь еще один «Ю-87». Я энергично развернулся, подлетел к нему под «брюхо» и дал очередь. «Юнкере» пошел на снижение.

Кричу Паше: «Добей его!» — но Паша уже пристроился к другому «Ю-87». Подбитый мною самолет сбил Никитин.

Передаю команду:

— Собраться кулачком!

Атакуя немцев, мы залетели на бреющем в их расположение. Вражеские зенитки не успели открыть огонь: в воздухе все смешалось.

Мы атакуем, затем сразу снижаемся, прижимаясь к самой земле, снова взмываем и опять наносим удар.

«Юнкерсы» стали удирать — кто в облака, кто на бреющем. Но в это время появилась свежая девятка «Ю-87». Использую тот же маневр: опять собираю своих летчиков в «кулак». Мы с бреющего врезаемся в группу «юнкерсов», навязываем им бой, нарушаем их боевой порядок. Резко бросаю свой самолет вниз и «вырываю» его у самой земли. Рядом со мной мой побратим — Вася Мухин. Мы идем с ним в атаку. Нельзя терять ни секунды, надо бить врага тому из нас, кому «сподручнее». Оцениваю обстановку: сейчас всего удобнее нанести удар по немецкому самолету моему ведомому, если, конечно, я не оставлю его без прикрытия. И я кричу Василию:

— Бей, прикрою!

Мухин сбивает вражеский самолет.

Немцы бросают бомбы на свою территорию и уходят, потеряв четыре самолета.

Мы возвращаемся домой усталые, но довольные результатами боя.

Этот бой на бреющем над территорией врага был очень сложным, тем более что он проходил в крайне неблагоприятных условиях: большой радиус полета — несколько десятков километров от аэродрома — и низкая облачность.

47. Лекарша

В районе Шполы наша часть пробыла несколько дней. Распутица в разгаре. И только 22 марта мы наконец получаем приказ перебазироваться в район северо-западнее Умани.

Когда мы перелетали, я увидел с самолета в районе юго-западнее Звенигородка — Шпола много немецких автомашин. Даже подумал: не заблудились ли мы, не летим ли над территорией, занятой врагом? Проверил курс — нет, летим правильно. Внизу — вражеские автомашины, брошенные немцами при отступлении.

Когда мы приземлились, я вдруг почувствовал, что у меня отчаянно стреляет в ухе. Стало досадно — выйду из строя, а медицинской помощи надо ждать несколько дней, так как обслуживающие нас части отстали из-за распутицы, да и болеть я не привык.

Вечером мы отправились в поселок, где нас расквартировали.

Мухин, Брызгалов, Никитин провожают меня. Входим в отведенную мне хату. Небольшая аккуратно прибранная комната. Нас радушно встречает хозяйка — живая, бодрая старушка. Здороваюсь с ней и сажусь на лавку, сжав голову руками. Меня знобит, боль все усиливается.

— Что же с тобой делать? — озабоченно говорит Мухин. — Рано утром нам надо на аэродром.

— Сяду в самолет — пройдет.

— Силой не пустим, — заявляет Брызгалов. — К Ольховскому пойду, если будешь настаивать.

В разговор вмешивается хозяйка:

— Вы, сынки, идите по домам, а я попробую его своим способом вылечить.

Я даже вскакиваю с лавки:

— Делайте, мамаша, что хотите, лишь бы прошло.

Старуха стелет постель.

— Идите, сынки, с легкой душой, наутро он поправится.

— Вот что, хлопцы, — говорю я, — если на задание без меня полетите, не гонитесь за сбитым… Михаил, это к тебе относится в первую очередь: не горячись.

— Не волнуйтесь, товарищ командир, все будет в порядке.

Ребята уходят. Старушка возится у печки и успокаивает меня:

— Пройдет, сынок, потерпи.

Я прилег — голова закружилась от боли и усталости. Перед глазами встает картина боя. Ясно вижу: Никитин оторвался от группы, гонится за «мессером». Кричу: «Мишка, назад!..» Очнулся. Около меня стоит хозяйка и смотрит заботливо, как мать.

— Ноги у тебя, сынок, в постели, а думки в небе. Иди-ка, садись к столу.

Покорно сажусь за стол. Старушка ставит большой чугун. Он полон горячей разварившейся картошки.

— Ну, сынок, лечиться будем. Наклонись-ка больным ухом к пару.

И старушка укрывает мне голову теплым платком. Сижу так минут пять. Пот градом льет с меня, задыхаюсь.

— Над вашим чугуном, мамаша, свариться можно.

— Ничего, терпи — скорее поправишься. И в самом деле мне стало легче.

А старушка сидит рядом и неторопливо рассказывает:

— Мой сынок тоже воюет. Жду письмеца от него. Как вошли вы — я и подумала, нет ли и его с вами.

Старушка тяжело вздыхает, плотнее укутывает мою голову платком и продолжает:

— Многих немцы-злодеи у нас замучили. В плен, рабство угнали, повесили… Нас за людей не признавали. Житье горше собачьего было. Хуже, чем со скотиной, обращались, проклятые!.. Входит ко мне фашист поганый и кричит: «Давай курку, яйко!» Я знаю: если не дам — убьет. А уже всё взяли… Немец косо посмотрел на меня, обшарил хату — видит, нет ничего, ушел. А как наши соколики подходить стали, немцы залегли за стогами у околицы. Земля гудит, стрельба… Немцы-то ждут наших с одной стороны, а наши-то освободители подходят к ним сзади, с другой. Немец бежать, да поздно: всех в плен взяли. Вот радость была! Уж я хату мыла-мыла, чтоб и духу вражеского не осталось!