Может, и не так уж неправ был Мурад, в бумагах которого Кёсем-султан нашла наброски письма крымскому хану? Этому хану, называя его «братом», Мурад хотел предложить трон Османов, ибо «после меня не останется уже у нас ни сил, ни ярости, ни достойной крови, а ты, брат Гирей, силен, яростен и достоин». Она не верила в доподлинное существование таких замыслов, но вот же – отыскался черновик… И написан он так, что злое проклятие кинжала в этом не обвинишь.

– Ларе-е-ц! – голосил Ибрагим. – Длинный ларец! Саблю мою!

От дальней стены двора уже отделился евнух, спешил к молодому султану, держа перед собой на вытянутых руках ларь полуторааршинной длины, но легкий и узкий. В нем хранилось то, что Ибрагим называл «саблями»: пара тонких ротанговых прутьев, насаженных на деревянные рукояти.

Ибрагим бросился к евнуху, торопясь, открыл крышку ларца… О Аллах, у него и движения-то, как у пятилетнего малыша, неловкие, и голосок совсем детский…

Кёсем почувствовала, что по ее щеке вот-вот поползет слеза.

– Плохо тут у вас, во дворце, детям. У нас – лучше, – пробормотала Марты, по-прежнему не отрывая взгляда от того, что происходило внизу. И – осеклась, заливаясь багровой краской: вспомнила, должно быть, где и когда произносила почти такую же фразу.

В загородной усадьбе Крылатых. На ложе, где они – единственный раз в жизни – были втроем: Картал, его жена и… и его возлюбленная с отроческих лет.

«Не думай об этом, сестра, – Кёсем прикоснулась к ее колену. – Продолжай следить за ними, ищи взрослое в его словах, в его движениях…»

Марты гаремного «безмолвного языка» не знала, но как-то поняла это и без слов.

– Что сказал Хусейн? – спросил Доган. Он бесшумно подошел сзади, встал рядом с Башар. Та, не оглядываясь, чуть посторонилась, чтобы не перекрывать ему вид на двор, где сейчас играли дети: тот, кто уже сейчас считается султаном, и та, которая рассчитывает стать его хасеки, а пока что всего лишь подружка… – Дословно можешь повторить? Не упустить бы нам чего…

– Могу, – кивнула Кёсем, выждав пару ударов сердца.

* * *

«…Но не хочу. Так что расскажу не все».

Этого она, конечно, вслух не произнесла. Мужчине выше сил такое заметить, а вот Башар и Марты быстро покосились на нее – и тут же отвели взгляд, уставились во двор.

Джинджи-эфенди во время того разговора с Кёсем был хмур. Прежде чем сказать хоть что-нибудь, долго мялся, не решаясь приступить к делу. Это было на него совсем не похоже, но женщина избегала его торопить, ждала.

Наконец он признался, что накануне уговорил Ибрагима, что тот возьмет его с собой во время ночной прогулки по дворцу, если таковая состоится. Был готов ждать долго, но вышло так, что султан решил отправиться на прогулку тем же вечером.

Он что, настолько наивен? Кёсем прямо-таки своим ушам не поверила. Лекарь действительно думает, будто ей это неизвестно?

Если так – плохо. Конечно, иной раз и дурак бывает мастером своего дела, но врачебное дело вряд ли таково. Вот только дураков ей не хватает в борьбе за своего последнего сына!

(Предпоследнего…)

– Я понимаю, госпожа, что ты должна была позаботиться о том, чтобы эти прогулки, раз уж султан иногда сохраняет к ним тягу, оставались в тайне, – продолжал лекарь. – Поэтому о них тебе, разумеется, известно все.

Что ж, уже легче: все-таки не глупец он.

– …Однако есть некоторые… подробности. Да, подробности, – Хусейн-эфенди наконец обрел решимость, – которые тебе не мог рассказать никто из твоих помощников, даже если они наблюдали за нашей прогулкой с близкого расстояния. И даже ты сама, госпожа, навряд ли могла их заметить, если наблюдала в ту ночь.

Он вскинул на Кёсем взгляд, но та промолчала, а по лицу ее никому и ничего не удастся прочитать. Именно в эту ночь она не наблюдала за их прогулкой. Просто потому, что должен же человек когда-то спать и даже ей, семижильной валиде-султан, это требуется. А дело не такое, чтобы можно было поручить его кому-то из своих тайных ипостасей: даже Хадидже-первой.

Те, кто должен был наблюдать, наутро все ей рассказали, как же еще. По их словам, ничего особенно примечательного там не было: прокрались мимо Турхан, задремавшей на тюфяке у входа, пошли по дворцовым коридорам… Временами Ибрагим разговаривал с пустотой, все тем же своим «детским» голосом, сглатывая окончания слов и иногда хныкая, а врач шел слева от него как деревянный, а когда же султан останавливался, стоял рядом с ним как каменный. Через полтора часа вернулись, причем Ибрагим, на цыпочках пробираясь в свою опочивальню, споткнулся о все еще спящую Турхан и чуть ли не рухнул на нее. Та, в тончайшей прозрачной сорочке, вскинулась: «О мой шахзаде! То есть… о мой султан!», попыталась, будто бы испуганная, к нему прильнуть, но тот досадливо отстранился: «Пусти, я спать хочу!», не замечая соблазнительности ее одеяния и того, что под ним.

Кёсем только и сделала себе пометку насчет этой обмолвки: «О шахзаде!»

– Когда наш повелитель начал общаться с теми, кого я не вижу, это меня не смутило. – Уже решившись, врач говорил твердо и бесстрастно. – По тому, куда он смотрел и как шевелил руками, было ясно, что мнящиеся ему собеседники ростом с него, то есть не дети. Так что я с особой внимательностью следил, не пробудится ли, пусть на миг, в его речах манера, свойственная мужскому или хотя бы юношескому возрасту.

Она удержалась от вопроса. Пробудись такое – целитель сразу бросился бы к ней: обрадовать, объяснить, как, по его мнению, следует действовать дальше… да и, пока все чувства горячи, получить награду для себя, чего уж там.

– Временами повелитель называл своих собеседников по именам. И мне стало ясно, госпожа, что вокруг нас ему видятся участники той… прогулки, да будет мне дозволено так сказать, когда вышли четверо, а вернулись двое. Кроме них был еще один: обращаясь к нему, повелитель тоже говорил «брат», а когда называл его по имени, то – «Баязид».

На лице женщины не дрогнул ни единый мускул. Четверо, которые вышли, все были ее сыновьями: Мурад, Сулейман, Касым и Ибрагим. Вернулись лишь первый и последний из них. Причем Ибрагим, младший, уже тогда сделался… таким, как есть сейчас. Видимо, это его и спасло – тогда; но это же может погубить теперь.

Разумеется, следом за султаном Мурадом шли еще четверо, его ближняя стража, все при полном оружии, да и Мурад с оружием не расставался, так что безоружными были лишь ее младшие мальчики. Но стража не в счет. То есть после смерти Мурада эти стражники рассказали бы все, даже если для этого пришлось бы… как следует постараться. Но, к счастью для себя, ни один из них не пережил своего султана. Всех их он взял с собой на войну – и где-то там, как потом шептались, устроил для них такую же прогулку, бросив в пекло, в битву, из которой не возвращаются.

А Баязид – не ее сын. Это второй и последний сын Махфируз, ее подруги, названой сестры, старшей из трех девочек «бабушки Сафие». Совсем малыш в ту пору, когда на трон взошел султан Осман, да и во время султана Мурада тоже еще мальчик…