Замкнувшаяся наверху ледяная стена обрекла обоих. Там, за ней, грохоча выстрелами, Семеныч с Рикером делали свое дело, убивая пешек, поднятых из небытия тьмой. Им проще, он сейчас бы не отказался оказаться там же, работая оставшимся тесаком и пластая в капусту давно должные сгнить тела. Там бояться было нечего, а уж справиться с ними, пусть почти десятками, смог бы. И плевать на искорки от остатков душ с жизнями, смог бы, смог!

– Акх… ах…

Маша плюнула сильнее, размазывая по подбородку жидкий кармин, почти тут же заблестевший схватившейся ледяной пленкой.

– Не засыпай.

Та вскинулась, уставилась прожигающим взглядом, очнувшимся от наваливающегося беспамятного сна. Внутри у нее почти рвалось, настолько хрипло Маша дышала, выдыхая все больше и больше своей жизни, окрасившейся в красное.

Он втянул ледяной воздух, кольнувший носоглотку и лезущий дальше, к легким. Вдохнул, понимая – что сделает, чувствуя единственный выход. И улыбнулся, поняв еще кое-что: права была старуха-цыганка там, далеко-далеко, оставшаяся за спиной. В молодости, пахнущей иначе, иначе катавшейся на языке и даже звучавшей по-другому.

… – Кровью зальешь все вокруг, не отпуская чужую жизнь, своей и другой кровью.

Старая ведьма, сидевшая внутри огромной фуры с полотняным верхом, скрипевшей колесами по пыли затерянного в Бессарабии степного чувала, оказалась права. Хотя и не чувствовалось последнего часа, да и не так думалось о нем.

Хотя кто может узнать свою смерть в лицо?

В провале, темнеющим впереди, едва уловимо зашевелилось. Прячется? Раз так, то все же боится, все же знает что-то про охотника, идущего по страшной дороге. Ждет, пока силы упустит на спасение девчонки, умирающей у ног. Сволочь.

Он скинул куртку, задрал рукав толстовки, не желая ошибиться и хотя видеть результат. Кровь не вода, Другие и не-мертвые знают эту истину как никто. Ему тоже не надо ничего объяснять. Сложнее, сделав выбор, просто начать…

Лезвие легко вскрыло кожу с плотью, прошлось от запястья и выше, нарочно глубоко. Холод останавливает бьющую внутри горячую соленую жизнь, надо дать ей разгуляться и рваться наружу не останавливаясь. Ровно до нужной секунды.

Кровь пошла охотно, не размениваясь на капли с потеками, почти выстрелив наружу небольшими струйками. Он сцепил зубы, надеясь на верно принятое решение и на себя, что выстоит и сможет не упасть в беспамятство от ее потери. Держись теперь сам, теперь только ты и тварь в темноте… Или твари.

Ладонь покрылась быстро остывающей влагой и он почти ударил ею, раскрытой, в стену, переливающуюся острыми срезами черных бриллиантов. Боль, неожиданно яркая, ударившая вместе с тысячью шепотов, вторгшихся в голову, накрыла острым покровом из миллиардов раскаленных игл.

– Дева Пресвятая!

Он скрипнул зубами, точно сломав пару, успел остановить себя самого, рвущего руку от жадно застывающего прямо в ней льда, проколовшего мясо, раздвинувшего кости и желающего начать их ломать.

Боль хлестнула еще, но оказалась лишь в помощь. Он пришел в себя. И сказал нужное слово, когда-то узнанное в старых книгах, покрытых досками, обтянутыми посеребренной кожей.

Слово ушло в загустевший лед, накрывший их с Машей, выдыхающей уже почти одно красное. Ушло, растворилось, спряталось. Сердце стукнуло, замерло в страхе.

Сине-зеленая плетенка татуировок расползлась змеями, ожившими и потянувшимися к зеркальному льду. Кровь, почти остановившаяся и ставшая таким же льдом, вдруг рванулась следом, вгрызаясь в острый антрацит стены. Та треснула сразу, побежала разломами и почти завизжала крошащейся тьмой.

Чернота прохода зашевелилась, начала оживать, накатывать новыми волнами холода. Но не справилась, не смогла совладать с древним знанием, оставшимся в звуках сказанного. Мрак отступал, слабый и крывшийся в человеке, перешедшем на его сторону. А он… не мог даже встать и попытаться догнать, разобраться – кто же Проводник, запомнить эту суку, догнать и убить потом… Если получится, это «потом».

Вокруг трещало, с хрустом лопалось и разлеталось битым стеклом. Черный лед, крошась блестящей трухой, плыл дымом, поднимающимся вверх и пропадающим. Стены, освободившиеся от холода, блестели испариной и черной сеткой трещин, рождающих плесень. Бункер, много лет не желавший сдаваться, умирал на глазах.

Проход, спрятавший в своей черноте сбежавшего Проводника, заскрипел обвалом, загрохотал, чуть позже, ломающимся бетоном. Все правильно, Мрак не хотел, чтобы его эмиссара взяли по горячим следам и прятал того как мог. Хитрый древний Мрак, желающий играть дальше и не понимающий – некому бежать за скотиной, притащившей сюда не-мертвых. Ведь сейчас он сам, глядя на почти багровую руку, уходил.

В темные длинные коридоры, играющие тенями холодного света.

Орган? Здесь играла своя собственная музыка, звучащая сотнями разных звуков, сливавшихся в спокойный мотив.

Звуки улетали высоко-высоко. Под жесткие ребра острой крыши, китовым позвоночником держащей камень стен. Стрельчатые эркеры и ниши вдоль стен. Каменные застывшие головки горицвета и лилий. Серо-белые плиты с прямыми черными дорожками. Зеркально-блестящие, отполированные мастерами, временем и тысячами прошедших. Тысячами тысяч.

Оплывшие мириады свечей на бортиках стен, на светлых перилах, уходящих вглубь, на ладонях десятков холодных статуй, покрытых вышитыми серебром светлых покрывалах. Мерцающие холодные огни, бросающие свет из-под фресок потолка, моргают на хрустале, качающемся на тонких цепях. Бездымные голубые факелы в сверкающих платиной лапах-зажимах.

Свет чуть мерцал и изредка, совершенно неожиданно, пульсировал в такт звукам невидимого органа. Свет дрожал, менялся, ломано падал вокруг. Тускло отвечали тонкие строгие надписи на гранитах, вмурованных в полы вдоль дорожки. Золото вязи, рассказывающей римскими цифрами и буквами судьбы вершащих судьбы других. Сколько их? Не сосчитаешь. Много. Места хватило всем.

Блики прыгали неуместными салочками, догоняя друг друга. Неслись по мрамору стен и колонн, по барельефам, застывшим с вечными муками, агонией, страхом и редким покоем. Замирали, нащупывая такую странную плавную линию, и еще и еще. И, поняв, срывались с места, перескакивая с одного костяного шара на другой. Безумные догонялки сумасшедших и нереальных бликов, летящих друг за другом по сотням и сотням полированных черепов, смотревших на проходящих тут, день за днем, век за веком. Мертвые глаза, следящие с высоты стен, вырубленных из базальта.

Рыжие отблески светильников с ассирийским и ливанским маслом, вытянутые, ажурного плетения из тронутой патиной бронзы. Огонь колеблется, следует за холодным дыханием постоянного и вездесущего сквозняка. Отражается в зеркале одинаковых холодных арках из порфира и зеленоватой яшмы. Переливается золотой чешуей на ступенях грубого, с красными прожилками в трещинах, и древнего, видевшего цезарей и фараонов, известняка. Ступенях, ведущих вниз, все дальше и дальше.