Ауберон не жалел розового вина. На первый вкус легкое, оноударяло в голову, расслабляло, развязывало язык. Не успела Цири оглянуться, какуже повествовала ему о вещах, о которых никогда б не подумала, что кому-нибудьскажет.

Он слушал. Терпеливо. А она неожиданно вспомнила, зачемпришла, нахмурилась и умолкла.

— Насколько я понял, — он подложил ей совершенноновых грибов, зеленоватых и пахнущих шалотом,[28] — ты считаешь, что снеким Геральтом тебя связывает Предназначение?

— Именно так. — Она подняла фужер, уже носящиймногочисленные следы ее губной помады. — Предназначение. Он, то естьГеральт, предназначен мне, а я ему. Наши судьбы связаны. Так что лучше бы мнеотсюда уйти. Сейчас же. Ты понимаешь?

— Признаться, не очень.

— Предназначение, — она отхлебнула изфужера, — сила, которой лучше не вставать на пути. Поэтому я думаю…Нет-нет, благодарю, пожалуйста, не подкладывай больше, я наелась так, чтовот-вот лопну.

— Ты сказала, что думаешь…

— Я думаю, было ошибкой притащить меня сюда. Ипринудить к… Ну, ты знаешь, о чем я. Мне надо отсюда уйти, поспешить ему напомощь… Ибо мое Предназначение…

— Предназначение, — прервал король, поднимаяфужер. — Предопределение. Нечто неизбежное. Механизм, который ведет ктому, что практически бесконечное множество событий, которые невозможнопредвидеть, должно завершиться только так, а не иначе. Так, да?

— Именно!

— Независимо от обстоятельств и условий результат долженоказаться вполне определенным. Что предназначено, должно свершиться. Так? Нет?

— Так!

— Тогда куда и зачем ты намерена идти? Пей вино,радуйся мгновению, радуйся жизни. Чему суждено, то случится, коли этонеизбежно.

— Аккурат! Все вовсе не так уж хорошо!

— Ты противоречишь самой себе.

— Неправда.

— Ты противоречишь противоречию, а это уже порочныйкруг.

— Нет, — тряхнула она головой. — У тебяполучается, что сиди себе у озерка и жди погоды! А что суждено — случится! Нет!Само по себе ничего случиться не может!

— Софизм.

— Нельзя впустую транжирить время. Этак можно прозеватьнужный момент! Тот единственный нужный, соответствующий, неповторимый. Ибовремя не возвращается никогда!

— Послушай, — прервал он. — Взгляни-ка сюда.

На стене, на которую он указал, размещался рельеф,изображающий огромного чешуйчатого змея. Гад, свернувшийся восьмеркой,вгрызался в собственный хвост. Цири уже видела нечто подобное, но не помнилагде.

— Это, — сказал эльф, — древнейший змейУроборос. Он символизирует бесконечность и сам является бесконечностью. Он —вечный уход и вечное возвращение. Он есть то, что не имеет ни начала, ни конца.Время — как древнейший Уроборос. Время — уходящие мгновения, песчинки,пересыпающиеся в песочных часах. Время — моменты и события, которыми мы такохотно пытаемся его измерять. Но древнейший Уроборос напоминает нам: в любоммоменте, в любом мгновении, в любом событии содержатся прошлое, настоящее ибудущее. В любом мгновении сокрыта вечность. Каждый уход это одновременно ивозвращение, каждое прощание — встреча, каждое возвращение — расставание. Всеодновременно суть и начало, и конец.

И ты тоже, — сказал он, больше не глядя на нее, —суть одновременно начало и конец. А поскольку мы ведем речь о Предназначении,знай, что это как раз и есть твое Предназначение. Быть началом и концом.Понимаешь?

Она на мгновение заколебалась. Но его пылающий взглядзаставил ее ответить.

— Понимаю.

— Раздевайся.

Он проговорил это так беззаботно, так равнодушно, что оначуть не вскрикнула от ярости. Дрожащими руками начала расстегивать жилет.

Пальцы не слушались, крючочки, пуговицы и тесемочки былинеудобными и тугими. Хоть Цири и спешила как могла, желая поскорее покончить совсем, разоблачение тянулось раздражающе долго. Но эльф, казалось, не торопится.Словно в его распоряжении и правда вечность.

«Как знать, — подумала она, — а может, оно и вернотак?» Уже совершенно нагая, он переступала с ноги на ногу, паркет холодилступни. Он заметил это и молча указал на ложе.

Постель была из норок. Мягчайших, теплых, ласкающих тело. Онлег рядом, в одежде, даже в сапогах. Когда он коснулся ее, она невольнонапряглась, немного злая на себя, потому что намеревалась до последней минутыразыгрывать из себя гордую и неприступную. Зубы, что уж долго говорить, у неестучали, однако его электризующее прикосновение, как ни странно, успокаивало, апальцы учили и приказывали. Указывали. В тот момент, когда она начала пониматьуказания верно и даже с опережением, она прикрыла глаза и представила себе, чтоэто Мистле. Но ничего не получилось: очень уж он отличался от Мистле.

Он рукой поучал, что надо сделать. Она послушалась, даже сжеланием выполнила. Торопливо.

Он же не спешил вообще. Добился того, что под его ласкамиона размякла, словно шелковая тряпочка. Довел ее до того, что она началапостанывать. Грызть губы. До резких, сотрясающих все естество, спазм.

Того, что он сделал потом, она никак не ожидала: встал иушел, оставив ее распластанной, нервно дышащей и дрожащей.

И даже не обернулся.

Кровь ударила Цири в виски. Она свернулась калачиком нанорковых простынях. И начала ругаться. От ярости, стыда и унижения.

* * *

Утром она отыскала Аваллак'ха в перистиле за дворцом, средискульптур. Скульптуры — странное дело — изображали эльфьих детей. В основномкапризничающих. Особенно интересен был тот, около которого стоял эльф: малыш сискаженной злостью мордашкой, стиснутыми кулачками, стоящий на одной ножке.

Цири долго не могла оторвать взгляда от скульптурки, а подживотом чувствовала тупую боль. Лишь когда Аваллак'х поторопил ее, онарассказала обо всем. Уклончиво и заикаясь.

— Он, — серьезно сказал Аваллак'х, когда оназакончила, — более шестисот пятидесяти раз видел дымы Саовины. Поверь мне,Ласточка, это много даже для Народа Ольх.