Ничем, кроме медленной ржи, не погубишь честную сталь… Явытер меч о свою одежду и подошёл с ним к Добрыне. Мой хозяин подшибленнойптицей сидел у кожевенных чанов, будто всё ещё не верил в нежданно обрушившуюсябеду. Я помнил, что со мной было так же: смотрел и не верил, и хотелосьпротереть глаза, и думал – вот моргну и проснусь, и рассеется, пропадёт…

– Меч нашёл, – сказал я Добрыне. Он поднял голову,посмотрел на меня, потом на клинок у меня в руках.

– Ты, Твёрд, вот что… – проговорил он совсемнегромко. – Сам видишь, каков я теперь богатей. Одни уголья в хозяйстве дасобака голодная. Не под силу мне ещё и тебя, раба, кормить-одевать. Будь же ты,Твёрд, свободен, и не надо мне с тебя ни откупа, ни работы подневольной.Хочешь, сам по себе новой доли ищи, а хочешь, с нами оставайся, не гоню…

Эх, усмарь!.. А мог бы продать меня за то же серебро и темхоть мало поддержать себя в нужде. Наверняка так подумали многиесвидетели-соседи и про себя Добрыню укорили. Но пенять ему не стали, знали все,что кожемяку не переупрямишь, да и слово сказанное назад кто же берёт? Вот исбылось, как предсказывал мне тогда премудрый князь Рюрик… только мало что-торадости было мне от такой свободы!

– Звал я тебя, Добрыня, хозяином, назову братомстаршим, – сказал я кожемяке. – И никуда я от тебя не пойду, доколесам пути не покажешь!

… И послышалось, будто среди пепла и головешек заплакалозябший, оставшийся без крова Домовой…

Суд судили на Мутной, перед крепостью, на льду. И то: чутьне вся Ладога сошлась поглядеть, и даже широкий княжеский двор не уместил бытолпы. Урмане стояли слитным маленьким отрядом, вооружённые и злые. Я видел.Было ясно одно: выйдет или не выйдет Гуннар виновным, а своего вождя нарасправу они не дадут. Отстоят его или умрут вместе с ним. И это внушалоневольное уважение всякому, кто глядел.

А сам Гуннар Сварт стоял чуть впереди, и на плечах у негобыл зачем-то как раз тот чёрный плащ, из которого верный пёс перед смертьювыгрыз кусок. Добрыня, увидав его, скрипнул зубами! Тоже, должно, показалось,будто Гуннар вновь издевался над ним этой одёжей. Смотри, мол, – и тяжбатвоя мне не в тяжбу, и к ответу ты меня не призовёшь!

А подле них, в бронях и шеломах, как на рать, стояли княжьи.Для пригляду. Того ради, чтобы не бросились словене да сообща не пустили ворапод лёд!

А мы встали напротив урман: Добрыня, я и Найдёнка. А за намисгрудились соседи и просто все те, кто носил и сносить не мог сапоги, сшитыенашим усмарём. Сделав добро – забудь, получив – помни. Эти вступятся ещёпокрепче родни!

А посередине на деревянной скамье сидел князь. Бойся,ответчик, не истца, бойся судьи…

– Ты-то куда вылез, холоп! – крикнул мнеЖизномир. – Холопу на свободного не клепать!

Он, гридень, стоял со щитом и копьём, и кольчуга поскрипывалапод кожушком. И зло же крикнул! Будто сам судился, а не только смотрел. Не мог,знать, успокоиться, прокараулив сестру.

– Твёрд не холоп! – сказал Добрыня глухо. – Яволю ему дал.

Люди позади нас загудели, подтверждая эти слова. Жизномирпробормотал что-то и смолк, досадливо махнув рукой… Гуннар пристально на негопосмотрел.

Я поправил на себе меч в самодельных тряпичных ножнах иподумал: хоть то благо, что стужа отпустила, перестала хватать за уши и носы.Небо, точно спелёнутое серой холстиной, бросало наземь редкий снежок. Стольвнезапно переменилась погода, будто сам мороз не выдержал, растаял от жаранашего костра!

– Ты, Гуннар Чёрный! – угрюмо и громко начал мойусмарь. – Тебя зову на суд честный перед Правдой и перед людьми! Ты,говорю, огнём сгубил мой двор и добро, а бабушку Доброгневу обидой со светусжил! А скажешь, что не жёг, так отводи от себя след, а мы слушать станем,какую ещё лжу измыслишь!

Гуннар долго молчал, наконец хмуро ответил:

– Не жёг я твоего двора. Добрыня стиснул кулаки:

– Лжу молвишь!

Гуннар на это только передёрнул плечами и не стал повторять,что не виноват.

Тут начали поглядывать на князя, и Найдёнка сжала пальцамиДобрынин локоть, кусая губу. Все знали, как поступают в том случае, если двоеодинаково крепко уперлись во взаимной обиде, так, что уж и не разберёшь, комуистцом быть, кому отвечать! Выносят железо и раскаляют его в жестоком огне, апотом дают обоим нести его в руках. И через день-другой смотрят ожоги: у когокак зарастает. И говорят люди, будто ни разу ещё не выходил чистым виновный –злая кривда не позволяет его язвам исцелиться быстрей… Вот и страдала Найдёнка,заранее представляя муку своего Добрынюшки. Станут испытывать, и Даждьбогвесть, не ей ли будет больней!

Тут князь глянул поочерёдно на тяжущихся и впервые подалголос:

– Правда велит на железо вас обоих имать… Ты, Добрыня,поднимешь ли его в руке?

И кожемяка швырнул шапку на лёд:

– Подниму!

Рюрик повернулся к Гуннару Сварту:

– А ты, гость урманский?

Гуннар не торопясь отделился от своих, вышел вперёд.Снежинки садились на его бороду и таяли в ней. Он сказал:

– Мне незачем бояться железа, конунг, ведь на мненикакой вины нет. Но думается, что такое испытание не для свободного человека.У нас на клевету отвечают хольмгангом! И решают дело оружием, один на один! Даты сам то знаешь, не мне тебя поучать.

Вот, значит, каков… поля захотел, судебного поединка! Ладно,и это обычаю не противно. А не для того ли он, враг, с Добрыней силу пыталтогда во дворе? Кожемяка, наверное, тоже вспомнил об этом, но виду не подал.Крепко верил в свою правоту и в то, что Перун, ратный Бог, неправому победы недаст. Не стали бы люди доверять своих обид добрым клинкам, если бы не умели теклинки рассудить справедливо! Князь повернулся к Добрыне, и тот сказал твёрдо:

– Сойдусь с ним, княже, хоть ныне. На мечах ли, насекирах, если ему уж так секира любезна! Выходи, гость урманский, посмотрим,чья возьмёт!

И опять повернулся князь к Гуннару Сварту… Того тянул зарукав Асмунд-побратим, что-то говорил ему вполголоса, тревожно, но Гуннар неслушал.

Гуннар сказал так:

– Я буду драться, Добрыня. Но не с тобой!

Как так?.. Сколько было народу здесь, на Мутной, столько изаговорило разом, дивясь непонятному. Наконец сдумали сообща: похотел проклятыйотвести, отсочить от себя след. На кого укажет облыжно, на кого поклёп зрявозведёт? Вот Гуннар встал перед князем, перед дружиной. И тут вдруг не хужелюбого словенина, совсем как Добрыня, метнул шапку под ноги:

– Выходи, Жизномир! Ты напал ночью и не предупредил,что идёшь!

От таких слов мы все скопом окаменели, а Гуннар продолжал: