Добрыня молча схватил багор, лежавший у него под навесом, зачанами, и кинулся на огонь, будто на лютого змея: умру, мол, а не пропущу…

Много труда приняли мы в ту ночь. Не мы одни: какоборониться от беды, если не сообща? Народу набежало отовсюду – кто с шестами,кто с баграми, кто с вёдрами. И княжьи из крепости подоспели, приодетые, в чёмсидели на пиру, в том сорвались. И тоже кинулись, будто в бой. Ни себя нещадили, ни праздничных одежд. Сгорит город, больше утратят!.. Я мелькомразглядел меж ними Жизномира и улучил миг подивиться: надо же, вроде и сердцедержал на моего усмаря, и обиду злую ему затевал, а ныне вот катил прочьдымившееся бревно и походя тушил снегом дорогой затлевший рукав… и, кажется,даже щёку себе обжёг…

Я уже думал – век вечный буду тащить что-то из огня, рукамив волдырях хватать когда топор, когда деревянные вёдра, бросаться то от дома,то к дому – с мороза в бешеный жар!

Добрыню несколько раз окатывали водой, чтобы заживо несгорел. Лез парень вперёд всех, в самое пекло, одежда на нём вспыхивала то идело. А водичка была – в десяти шагах от огня плевок мёрз на лету. Тут думай,как бы не застыл ещё да не слёг, даром что ростом не про всякую дверь!

А потом всё кончилось как-то сразу, и люди отступили от ещёшевелившейся, но уже замирённой груды посреди двора, и смолкли, охрипшие,начиная понемногу распознавать ожоги и усталость.

– Добрынюшка!.. – закричала вдруг Найдёнка, и я,опустивший было руки, так и подскочил: неужто впрямь что с усмарём? Но Добрынястоял жив-здоров, и тогда я оглянулся и увидел, что бабка Доброгнева оползалана руках у Найдёнки, и девка не могла удержать её, разом отяжелевшую, неживую.Не выдержало старое сердце гибели родного гнезда…

– След гнать надо! – сказал Добрыня сквозьзубы. – Татя искать!..

Он озирался. Бедная Доброгнева лежала на земле, с головойзавёрнутая в чей-то плащ.

– То правда, пса-то зарубили ведь. – сказалЖиз-номир. – Да топором вроде!

Он стоял рядом с Добрыней, будто и не водилось между нимихудого. Был красен и всё утирал распаренное лицо. А на щеке и впрямь тугим пузырёмналивался ожог.

Гуннаровы урмане держались чуть поодаль от нас, своейкучкой, и негромко переговаривались. Асмунд-кормщик заматывал Гуннару Свартуокровавленную руку, и тот смотрел на неё спокойно, как на чужую. Только знайпокашливал в кулак – досыта надышался, поди, чёрного дыма. А мало ещё тебе,вражина, досталось, подумал я и отвернулся, не мог на них смотреть. А сгоретьбы тебе смертью огненной в этом дому! А не в этом, так в другом каком! И тебе,и всем твоим, и самой твоей Урманской земле!..

Ещё я увидел между княжьими мальчишку Дражка. Ну как иначе –все на пожар, и он на пожар, куда без него! Вот только почему-то он не лезвперёд и не вертелся, как обычно, под ногами у старших. А вроде даже пряталсяпозади других и всё руки за спину убирал. И странно кривился лицом, кусая губы,будто должен был что-то сказать и не мог, и не хотел, и мучился этим.

Жизномир наклонился над убитой собакой, перевернул её,внимательно оглядел, покачал головой. Потом выпрямился и вдруг закричал наДражка:

– Ты что там ещё прячешь? А ну покажи!..

Все обернулись! Дражко поплёлся к Жизномиру, повесив голову,как виноватый. Кто-то из варягов сердито заворчал: полно, мол, оставьмальца-то, не он же, в самом деле, поджёг! Да и где ему такого пса зарубить! АЖизномир, не слушая, нетерпеливо шагнул к Дражку и выхватил у него кусоктолстой ткани:

– Где взял?!

– У собаки… из зубов вынул… – простонал тот иразревелся. – Только не он это! Не он!..

Вырвался, заплакал уже в голос и побежал прочь, спотыкаясь.Налетел на меня и уткнулся носом мне в грудь, вздрагивая, будто от боли. Я егообнял. А люди плотно придвинулись к Жизномиру, разглядывая улику, и почти сразукто-то яростно закричал:

– Да это от плаща кусок, что Гуннар Чёрный носит!..

Услыхав такое, я прямо задохнулся. Да как сразу-то недогадались? То правда – кому бы держать зло на Добрыню, если не ему?.. Думал,разорвут их всех на куски, Гуннара и других, здесь же, у пожарища, и кому какоедело, что они помогали тушить! Вор всегда громче всех кричит, чтобы ворадержали!.. Но радовался я рано. Мореходы мгновенно ощетинились мечами, смыкаясьв круг, да и княжьи бросились между ними и нами.

– Стойте вы!.. – раскидывая руки, что было мочизакричал Жизномир. – Негоже так! Суд надо судить!..

Это многих образумило. Действительно, негоже без Правды, безсуда. Надо же хоть выслушать, что скажут!

Мой Добрыня вышел вперёд других. Обгорелые волосы перьямиторчали из-под шапки. И бабушку Доброгневу несли мимо на чужом плаще, в чужойдом.

– Ты, тать заморский!.. – сказал он ГуннаруСварту. – Ты почто избу мою сжёг?!.

Страшно было на него смотреть! Гуннар тоже подался вперёд,раздвинув своих. Кажется, он один среди них был безоружен. Он отозвался:

– Это вправду мой плащ, но твоего двора я не поджигал.

– А кто же, если не ты? – спросил кожемяка, иголос задрожал не от горя, не от обиды – от ярости, готовой вырваться изузды. – Кому ещё понадобилось?

Гуннар покачал смоляной головой:

– Я не знаю. Надо подумать.

– Думай!.. – уже во весь голос крикнулДобрыня. – На суд тебя, разбойника, призываю прилюдно!..

Вот на том и порешили тогда. Идти до утра Добрыне к соседям,вызвавшимся приютить, а урманам – на княжеский двор, где они так и жили вгостях. А назавтра сойтись им друг с другом перед князем, судиться судом. Там видностанет, кто перед Правдой чист, а кто лжой себя измарал. Утро, оно вечерамудреней…

– Слыхала, что ли? – сказал Жизномирсестре. – Иди-ка домой!

Я ждал, спрячется Найдёнка за широкую Добрынину спину дазакричит оттуда с плачем – никуда, мол, с тобой не пойду! Да у людей защитыпопросит. Не так вышло. Гордо ответила, спокойно:

– Дом мой сгорел, Жизномир. А пойду туда, куда муж меняповедёт. И не ты теперь мне указ!

И рука её приросла к усмарёвой обожжённой ладони – неразорвёшь! У Жизномира прямо скулы свело, и я перепугался: как начнёт спорить сней да доказывать, что всё лжа, да выспрашивать, кто, мол, свадьбу-то видел? Ноон не стал перечить сестре. Я потом только понял: не посмел…

Княжьи ушли обратно к себе, увели с собою урман. А мы долгоещё бродили по пепелищу, остывавшему на морозе, ворошили палками шуршавшиеголовни: может, уцелело хоть что?

Дым развеялся, и снова светила луна, а к ней подползали открая земли тёмные облака. И я заметил, как сбоку кострища, из кучи обгоревшегокорья, что-то блеснуло. Разгрёб ногой мокрую, уже смерзавшуюся золу – и из-поднеё глянул на меня мой меч. Дерюжка вся истлела в огне, но само лезвие даже непотемнело. Не приняло на себя ни копоти, ни грязи. Так-то: меч боевой, это некуколка берестяная и не мячик кожаный, от которого, поди, праха теперь неосталось!